Слезы уже вовсю текут из моих глаз, когда я достигаю пола, а рука тянется к треснувшей пластмассе, сжимает ее, и в этот момент я начинаю рыдать в полный голос. Лицо перекашивается в жалкой гримасе, влага теряется в длинных прядях волос, налипших на мокрые щеки, и чувство упоения собственными страданиями мешается в душе со злобой на себя за них же. Я плачу навзрыд, плачу, неуклюже сцепив руки на груди, словно маленький ребенок, обиженный старшим товарищем, которого он боготворил. Наверное, я просто разучился это делать, что совершенно неудивительно, ведь последний раз у меня были слезы классе эдак в четвертом. В тот день, до предела взвинченный долгим отсутствием матери, я кое-как натянул на себя одежду и выскочил без шапки прямо на облитую льдом вечернюю декабрьскую улицу. И сейчас я прекрасно помню, как в свете фонарей бежал по гололеду неизвестно куда, просто чтобы не находиться одному в пустой квартире, где тишина комнат нашептывала мне в уши жуткие вещи. Сначала я даже не чувствовал холода и, лишь остановившись перевести дух, ощутил, как мороз иглами впивается в задубевшие пальцы рук. Тогда я начал плакать от боли, страха и отчаяния и долго еще не мог остановиться.
Редкие прохожие с удивлением смотрели на десятилетнего ребенка с непокрытой головой, утирающего сопли и слезы со сморщенного лица, но никто из них не подошел ко мне, чтобы узнать, в чем дело. Потом, не в силах больше терпеть холод, я как-то вернулся домой, а через некоторое время появилась и мать.
Я рос жутко закомплексованным и стеснительным, к тому же меня постоянно терзал страх за близких. Ужасно неуютно чувствуя себя в компании взрослых, я тем не менее всегда сопровождал маму, когда она отправлялась в гости. Остаться дома и подвергаться мукам неизвестности было для меня во сто крат горшей пыткой, чем пристальное внимание маминых друзей и коллег. В тех же редких случаях, когда мое присутствие в той или иной компании было невозможным, я становился поистине невменяемым еще задолго до назначенного срока возвращения. Что и говорить, если я боялся отпускать маму даже в булочную, находившуюся в каких-то полквартала от нашего дома. Наверное, в то время я исчерпал свой лимит слез на многие годы вперед. С тех пор как мое внутреннее состояние относительно стабилизировалось и я перестал дрожать из-за долгого отсутствия кого-то из своей родни, не могу припомнить случая, когда бы мне доводилось по-настоящему плакать. Но сегодня плотину прорвало, и вот уже несколько минут я не могу прекратить рыдать.
Странная смесь горечи и облегчения переполняет меня. Сидя на полу, я неотрывно смотрю сквозь застилающую взгляд пелену на глазик в моей ладони, но вижу почему-то совсем иные картины. Мне вспоминается тот самый день, когда я вернулся домой в крайней степени раздраженности и застал брата с сестрой (имена которых все так же остаются невыясненными) за их игрой с плюшевой собачкой. Ни слова ни говоря, я прошел через коридор к себе в комнату и с силой захлопнул за собой дверь, оставив враз потерявших всякий интерес к игре малышей в полном недоумении. Потом в мою комнату несколько раз заходила мама и просила дать маленькому Коле (Пете, Жене, Саше) поиграть в какую-нибудь компьютерную игру. Я огрызался и обвинял всех и вся в том, что в моем собственном доме мне не дают возможности спокойно поспать, да еще и претендуют на компьютер, сломать который для ребенка – раз плюнуть. Мама молчала, я кричал, сам себя при этом ненавидя, компьютер на столе щерился заставкой с лицом Йохана