Шелушащиеся губы его побелели. Он закурил опять. Было жарко и, наверное, горько курить. Сбросив газ, мы катили по инерции: впереди у Смоленской площади образовалась пробка у светофора. Светило отвесно полуденное солнце, блестели сгрудившиеся машины. Из черного, свежего асфальта вытапливался мазутный жир. И туда, в общий бензиновый чад, вкатывались и вкатывались новые машины. Подкатили и мы. Стали.
Шофер надел темные очки, лицо его в них сразу стало похожим на кого-то. Оно разделилось на три части: покатый, уже залысый лоб, не по-летнему бледный, черные очки, как маска на глазах, и подбородок и рот, сжатый жестко.
Высунувшись в дверцу, он смерил взглядом, сколько стоять. Потом сидел, откинувшись на спинку сиденья, выставив голый локоть наружу. Работал мотор, подрагивала рукоятка скоростей. Теперь уже и сзади нас было не меньше машин, чем впереди. А из-за перекрестка, из-за линии «Стоп» нацелились на пустую половину улицы выстроенные в ряд радиаторы машин. И их и нас удерживал на месте красный огонь светофора.
И над всем в стеклянном скворечнике парила белая милицейская фуражка. А еще выше блистал шпиль высотного здания.
Светофор мигнул. Устремились из-за перекрестка встречные машины. Двинулись и мы наконец. И когда уже рядом и впереди освободилось пространство, нас обогнало с ходу другое такси. Словно подхваченная ветром, в тот же миг устремилась следом наша машина. Не поняв, в чем дело, я видел только, как шофер машет тому водителю.
Жест, взгляд — властные. И прижимал, прижимал его машину к тротуару.
— Видал, что делают? Это он защелку у дверцы вынет, отожмет вот так вот и грузит за здорово живешь холодильник в салон.
Теперь и я увидел в той машине покачивающуюся белую глыбу холодильника.
— Он за живые деньги работает. В рейс выехал, сейчас у него свежая копейка. Цыг-ганское посольство. Ну я их жал! К бровке! К бровке! — хоть тот слышать не мог. И свирепо сжимал шелушащиеся губы и махал от себя рукой, как муху сгонял со стола.
Водитель такси давно уж заметил нас. Скорости не прибавлял, спокойно шел в первом ряду и даже поглядывал с интересом. Мы поравнялись.
— К бровке тебе приказывают!
— Приказывать мне будешь… Иди ты знаешь куда?..
И свернул в переулок. А нам надо было прямо.
— Та-ак, — неожиданно повеселел шофер. — Значит, в наглую пошел. А никуда ты, эм-эм-эл четырнадцать — шестьдесят девять, не уйдешь… Они еще так ухищряются: загонит во двор и стоит. Час будет стоять, два будет стоять. Его ищут, а он, как заяц, уши прижал и пережидает.
Под эстакадой курил регулировщик. В ковбойке, с повязкой, загорелый до медного блеска, он курил в косой тени опоры и оглядывался с полосатой, как шлагбаум, палкой в руке. Таксист затормозил. Издали не слышно было, что он там кричит, указывая на переулок: мимо проходил панелевоз, обдавая ревом и черным дымом из выхлопной трубы. Потом опять мы мчались и таксист говорил: