Мы шли по внутренней территории. Сомлевший гусь валялся под чахлым кустарником, как убитый.
— Вам весело, а всем другим грустно.
— Кому грустно-то, кому грустно? У кого совесть чистая, тот завсегда весел. Конечно, если живот болит либо зуб, тогда не до смеху. А так — чего грустить-то, Шурочка?
В пустом прохладном вестибюле Шурочка остановилась:
— Почему вы со мной так разговариваете?
— Как?
— Дурашливо. Вы меня не уважаете?
— Полно, Шура. Я боюсь тебя.
— С чего бы это вам меня бояться?
Я состроил гримасу печали и закатил глаза.
— Ты — молодая, красивая, вся в золоте, а кто я?
Убогий странник. Боюсь я ненужных мечтаний.
— Не надо, Виктор Андреевич. Я серьезное вам хочу сказать.
— Говори.
Шурочка оперлась ручкой на колонну, приблизила ко мне лицо — все ее веснушки можно пересчитать.
— Всех вы у нас переполошили… Знаете, это, может быть, гадко, но я скажу. Я не подслушивала, случайно… Владимир Захарович что думает про вас. Он сказал, если этот… московский сыщик сам не уберется, мы ему поможем уехать. Вот.
Я попытался поймать ее взгляд, но не смог. Она отворачивалась.
— Кому он это сказал?
— Шацкой…
— Ну и что? Хотят мне с билетом помочь, только и всего. А ты считаешь, они меня убьют?
— Перестаньте!
— Шура, — сказал я, дотрагиваясь до ее плеча, которое она тут же резко отдернула. — Хочу и я спросить тебя серьезно. Можно?
Она ответила взглядом, полным странной тревоги.
— Почему ты ко мне так добра?
— Мне жалко, — сказала она. — Вы один, а нас много.
— Неправда, Шура. Не много. Не может быть, чтобы много. И я не один.
Крутнулась на каблуках (туфли какие, черт возьми!), пошла к лифту.
— Ты куда, Шурочка?
— Как куда? К Капитанову. Он ждет.
— Но мне к нему не надо. Мне надо к давильщику Горжецкому.
— Но Капитанов ждет! — Она сказала это без особого напора, как человек, привыкший к превратностям судьбы и уже махнувший на них рукой. Доверчивое дитя, если бы ты знала, как хороши твои волосы, как таинственны движения, какое вокруг тебя золотое сияние. Когда узнаешь, будет поздно.
— Ну и пусть чуток подождет. Мы мигом. Я пару слов скажу только Горжецкому. И точка.
Между нами шла маленькая война, в которой я легко мог выиграть каждое отдельное сражение, но победить не мог. Я знал, почему Шурочка нацепила золотые серьги и янтарные бусы, знал, почему она сообщила про Капитанова, знал, почему звонила в гостиницу утром, я многое знал такого про нее, что она сама никогда про себя не узнает; но это не приносило мне радости. Пусть бы лучше она все знала, а вокруг меня сплетали свои сети серебряные шмели. Пусть бы я стоял, опершись рукой на колонну, а кто-то другой, всезнающий, подкидывал сухие поленья под мое горящее, несмышленое сердце.