Но он помотал головой.
— Нет, — сказал он.
Она смотрела на него своим спокойным, изучающим взглядом.
— Я кое-что знаю, — наконец сказала она. — Вам за реку нужно вовсе не для того, чтобы чего-то там продавать.
— Не для того, — сказал он.
— Вы сказали, что приплыли аж с той стороны океана. Это ведь очень далеко.
— Да, — сказал он.
— Так вы могли остаться там, на своей стороне, — сказала она, — могли не приезжать.
Потом:
— Зачем же приехали?
До сих пор он полулежал, опираясь на локоть, чтобы видеть сидящую на корточках женщину, глаза её блестели в темноте. Теперь он медленно лег на спину. Он смотрел вверх, на стропила — неошкуренные бревна, на которых лежала крыша. Он с трудом различал, что там, наверху, так было темно. Тьма, казалось, свисала со стропил, как паутина на старом чердаке. Он глядел в непроглядную тьму и думал о своей жизни.
Думал о матери, умирающей в темной комнате в Берлине, о матери с лихорадочно блестевшими, непрощающими глазами. Нет, она так и не простила сына, потому что знала: он и сам не простил её за то, что она не простила отца, который ушел от нее, чтобы взять в руки мушкет на баррикаде.
Думал об отце, умиравшем в темной комнате в Баварии и сказавшем: да, он верил в человека.
Думал о том, как мало пожил он сам. Думал о промелькнувшем впустую времени. Будто ветер пронесся, подумал он. И вдруг, со странным, смутным отчаянием, подумал обо всем, чего у него не было.
Руки его никогда не обнимали женщину. У него никогда не было друга, с которым можно поговорить о жизни. В кармане у него никогда не водилось денег, чтобы купить всеобщее уважение. Он никогда не был уверен, что нашел Истину, с грустью подумал он. Со сладкой тоской, от которой, казалось, вот-вот разорвется сердце, он думал: человек должен хоть что-то иметь, чтобы быть готовым к смерти.
Он повернулся на правый бок и снова оперся на локоть, и увидел, что она сидит на том же месте, и глаза её так же сверкают.
— Человек должен что-то иметь, — медленно проговорил он. — Чтобы жить.
— Тогда зачем же вы приехали? — безжалостно повторила она.
Он немного подумал и с трудом выговорил:
— Сражаться.
Он откинул с ног одеяло.
— Но это, — сказал он, подняв левую ногу и покрутив ступней, — это не совсем то... не совсем то, что называют schnurgerade[38].
— Что? — не поняла она.
— Не то чтобы совсем прямая как... как стрела, — сказал он, глядя на ногу. Потом опустил её.
— Меня не взяли сражаться, — сказал он.
— Сражаться за что? — спросила она.
— За свободу, — сказал он и услышал собственное дыхание, вдох-выдох, вдох-выдох. Как будто слово это отняло у него столько сил, что не сразу и восстановишь.