Да и у меня нервы были бы покрепче, не сочись Димкина музыкальная эволюция со спинки «Красного Октября» на пятом этаже в спинку моей кровати на четвертом и не оплодотворяй мой ежедневный утренний сон программными произведениями от «Петушок, петушок – золотой гребешок» до «Венгерской рапсодии».
Ежеутренняя схватка музыкального наследия с деревянными от недосыпа пальчиками проливалась золотым дождем на нашу кухню, где отец заваривал чай, курил и просматривал газеты; на нашу ванную, где мать вынимала из крашенных хной до дурного цвета волос голубые обрубки бигудей; на нашу большую комнату с разобранной софой и кондовым хрусталем в серванте, означавшим хрущевское благоденствие; на детскую, где, разгороженные книжными шкафами, спали по своим углам я и брат, одинаково ненавидя пузатый будильник, школьную форму и родительское насилие, но совершенно по-разному относясь к остальным компонентам мироздания.
– Моцарта сделала дисциплина, – говорил отец, улыбаясь в усы.
– Мальчик совсем зеленый, представляю, какой у него гемоглобин! – возмущалась мать и добавляла свое любимое: – Пустите Дуньку в Европу!
Нельзя сказать, что наша хрущевская новостройка особенно напоминала Европу, но Димкина мамаша, окончившая после войны курсы озеленителей, назначила себя местной Шанелью: отчего не было спасу ни дворовым клумбам, ни ее платьям и прическам, в которых самый терпимый редактор убрал бы ровно половину.
В башке у нее всегда было свое кино. Она стоя разговаривала по телефону, потому что первый раз увидела его взрослой тетенькой, и поджигала духовку для пирогов свернутой в трубочку страницей из Достоевского. Однажды в школе она увидела, как я, дежуря по классу, мою полы, с отвращением водя мерзкой шваброй по линолеуму гнусного цвета, завизжала как белуга, сдернула тряпку и начала тереть пол, задрав к потолку мощную учительскую задницу.
– Не смей филонить, а то год будешь дежурной! Ты что, не видела никогда, как мать пол моет? – вопила она.
– Никогда, – призналась я, потрясенная несоразмерностью собственного проступка и высоты ее крика.
– А кто же в вашем доме полы моет?
– Рая с первого этажа.
Дворничиха Рая приходила мыть полы, окна и чистить сантехнику, зарясь, кроме денег, на пустые бутылки и ношеные вещи.
– Понятно, – ответила Димкина мать и с тех пор до конца жизни здоровалась с моей матерью сквозь зубы. Конечно, она была не виновата, что выросла там, где «прежде, чем брать девку замуж, смотрят, как она полы моет», но ведь свой устав она, мигрантка, навязывала мне, дочке интеллигентной москвички, у которой для мытья полов со дня рождения в той или иной форме уже была ангажирована своя такая же мигрантка.