— Когда чума впервые появилась на Дальнем Востоке, было три знака, — начал Майкл. Бартоломью оставил попытки разлепить веки и просто слушал.
— В первый день выпал дождь из змей и лягушек. На второй день ударил гром такой силы, что слышавшие его сходили с ума, и полыхнула молния, подобная полотну огня. На третий день над землей встала непроглядная пелена черного дыма, застлавшая солнце и свет. На четвертый день разразилась чума… Были и другие знаки, — продолжил Майкл мгновение спустя. — Во Франции над дворцом Папы в Авиньоне видели исполинский столб пламени. Огненный шар повис над Парижем. Когда чума добралась до Италии, она принесла с собой чудовищное землетрясение, от которого по всей округе начались вредоносные испарения, погубившие все всходы. Люди гибли не только от чумы, но и от голода.
— У нас здесь не было никаких знаков, брат, — проговорил Бартоломью почти сквозь сон. — Может быть, мы не настолько дурны, как французы или итальянцы.
— Может, и так, — ответил Майкл. — А может, Господь не желает попусту тратить знаки на тех, кому не будет искупления.
* * *
Проснулся Бартоломью, как от толчка. Он совершенно окоченел от холода и все так же лежал на скамье. Морщась, он поднялся, дивясь, почему не отправился спать в теплую и удобную постель. В окно лился дневной свет, в очаге потрескивали дрова. Он огляделся.
— Ну что, вы проснулись, лежебока? Это ж надо — уснуть в кухне! Мастер Уилсон вас не похвалит.
С прошлого вечера на кухне успели убраться: огрызки были выметены, дохлая крыса исчезла. Один из очагов был вычищен, и на месте остывшей золы весело пылал огонь. Бартоломью неловко подошел и уселся перед ним на скамеечке, наслаждаясь запахом овсяных лепешек, которые пеклись в круглой печи у огня. Брат Майкл все еще спал в Агатином кресле; глаза его были обведены темными кругами, рот приоткрылся. Собственные подозрения вчерашнего вечера показались Бартоломью невероятными. Даже если Майкл и имел какое-то отношение к смерти Элфрита, он все равно явно не желал никакого зла Бартоломью — ведь никто не мешал бенедиктинцу расправиться с ним, пока он спал на скамье.
Бартоломью потянулся и, улучив минутку, когда Агата не смотрела, стащил лепешку. Его внезапное движение разбудило Майкла — он уселся и принялся бестолково озираться по сторонам.
— Который час? — спросил он, потирая замерзшие руки друг о друга.
— Без малого восемь, я бы сказала, — отозвалась Агата. — А теперь садитесь-ка, — продолжала она, усаживая Майкла обратно в кресло. — Я напекла вам лепешек — если только этот ненасытный докторишка не уплел их все.