Лед держал.
«Спасибо, батюшка Водяной… Коли вправду помиловал…»
Не ошущая холода, Твердолюб подполз к раскиданным пожиткам, связал их веревкой, взял в зубы конец. И тогда уже направился к берегу. Только саженей через десять, когда лед перестал зловеще потрескивать, он позволил себе вздохнуть с облегчением. Встал на лыжи как полагалось — и пошел, волоча на веревке поклажу. Тут до него добрался холод, но Твердолюб знал, что прежде берега не замерзнет. А там — разведет костерок, согреется и обсушится. И никто и не сведает про его срам, доколе сам не расскажет.
«А что, и расскажу. Потом как-нибудь. Через годик-другой…»
Он совсем не смотрел вперед, только под ноги, где, в общем-то, всякий миг могла разверзнуться новая полынья. И вскинул голову в шапке обледеневших волос, только когда ветер обласкал его запахом дыма.
И ухнуло Твердолюбово сердце в самые пятки, а потом еще ниже, сквозь лед, в глубокие темные ямы, к рыбам и ракам!
На берегу его ждал жарко полыхавший костер. У огня с невозмутимым видом сидел Дымка. А подле — девчонка-ровесница из соседней деревни, Росомашка.
И понял Твердолюб, что настал ему самый последний конец. Страшно даже подумать, чего понарассказывает зловредная девчонка подружкам. В каких ярких красках распишет, как он, голый, волок по льду свои штаны, промокшие в полынье. Вот смеху-то будет! На семь окрестных деревень! А каким прозванием его небось теперь наградят!.. Таким, что былой «Твердолоб» великой честью покажется…
— Тверд, Тверд! — встретила его Росомашка. — Давай скорее к огню! А я одежу распялю!
Он даже не вдруг понял, о чем она толковала. Все ждал насмешек, от которых — хоть назад в прорубь, да с головой.
Пунцовый от стыда и лютой досады, он подошел к костру, отвернулся, начал выдирать лед из волос. Девчонка сбросила теплый кожух, оставшись в одной суконной свите:
— Бери, надевай! Твои порты пока еще высохнут!
«Ну вот, началось. Теперь жизни точно не будет. Да чтоб я… два года уже, как Посвящение принял… да в женский кожух!!!»
И ничего ведь не поделаешь! Девчонка — не парень, которому за такие слова и в ухо можно было бы дать.
Твердолюб затравленно глянул на мучительницу… Карие глаза Росомашки неожиданно показались ему огромными и какими-то беззащитными. В них не было злой насмешки. Ни малейшей. Была тревога и жалость, идущая от сердца, а потому и не такая уж обидная. И — желание помочь. И — еще что-то… Что-то очень хорошее, но такое, что думать и гадать вдруг стало еще страшней, чем барахтаться и не знать, выпустит ли полынья…
— Не надо мне кожуха, — буркнул он, поспешно отводя взгляд. — Теперь не застыну.