Но ты ведь успеешь, правда?
Правда.
Хотя…
Мне что-то мешает. Что-то хватается за лодыжки, тянет назад, и это вовсе не цепи. Это…
Скорлупа? Я, словно птенец, бьюсь о прочные стенки, стремясь оказаться на свободе. Пусть моя цель — смерть, а не жизнь, но тюрьма очень похожа на ту, что пришлось покинуть при рождении. Она…
Моя плоть.
Душа проросла в нее слишком многими корнями и теперь не в силах самостоятельно разорвать старую дружбу? Не бойся, слабенькая моя, я помогу. Мы с тобой не хотим задерживаться в этом мире, верно? Мы все уже сделали, даже составили план следующей жизни, а нас не хотят отпускать? Глупцы. Мы умнее их. Намного умнее. Мы уйдем, да так, что никто и не заметит!
Не заметит… Да, не нужно, чтобы о нас спохватывались раньше времени. Значит, нельзя нарушать приличия так же, как нарушать целостность тела, хотя бы внешнюю. Но у нас уже совершенно нет терпения оставаться в этой клетке из костей и мяса…
Вперед, на волю!
Живот скрутило спазмом, однако не голодным, как недавние, а странно похожим на те, что случаются… Я же ничего горячительного не пил!
Сгусток слизи, поднявшийся откуда-то из глубин плоти, коснулся корня языка, и я понял, что сдерживаться больше невозможно. Но уже первая лужица на полу, еще крохотная, умещающаяся в ладошку, заставила удивиться. В перерыве между судорогами, опорожняющими содержимое желудка. Почему она черная? Такого цвета не должно быть! И остатков пищи не заметно, наоборот, жидкость равномерно густа и даже поблескивает, словно масло, пока не… Не застывает странным ледком.
Черная.
Маслянистая.
Твердеющая на глазах, как только оказывается вне пределов моего тела.
Она не может быть ничем иным, кроме…
Ответ пришел раньше, чем успела закончиться цепочка моих рассуждений: низ позвоночника тихонько заныл, и эта боль не нуждалась в объяснениях.
Одна за другой серебряные иглы растворялись в крови, проходили сквозь стенки сосудов, мышечные волокна и все прочее, мешавшее воссоединению, собирались вместе и скользкими комками ползли наружу. Я харкал и не мог остановиться до того момента, как последний кусочек серебра, твердея на лету, глухо не шмякнулся на деревянный пол.
— Я смогла!
Возглас, который должен был бы звучать торжествующе, вдруг оборвался на выдохе, и я невольно перевел взгляд на женщину, только что совершившую самое невероятное чудо из всех. Перевел, чтобы сдавленно охнуть.
С уголков черных губ стекали две струйки. Тоненькие. Непрерывные. Такие же рождались в уголках глаз, в глубине тонких ноздрей и в ушных раковинах. Говорящая истекала кровью.