Постепенно росло, обострялось раздражение. Раздражала съежившаяся от вещей и выросших сыновей, располневшей жены квартира; раздражало гудение газовой колонки, которой когда-то, после житья в бараке, так радовались; раздражала служба, однообразная, отупляющая, несмотря на все усилия, не приносящая нормальных денег; раздражали дорогие машины на улицах, нарядные витрины, пестрые людские ручьи на тротуарах. И самое обыденное раздражало — каждый вечер, раздевшись, ложиться в кровать, зная, что уснет нескоро, еда раздражала, вся какая-то безвкусная, пресная, но которую необходимо запихивать в рот, разжевывать попорченными зубами, глотать; шнурки раздражали, выщербленная бетонная лестница в подъезде... “Вот так все это и будет, — долбилось в мозгу чугунной гирькой, — так и будет”. И иногда вдруг прокалывала боязливая, почти старческая мысль: “Лишь бы не хуже”.
Но многие завидовали Николаю Михайловичу. После длинной очереди, нешуточной борьбы, ему удалось получить должность, считавшуюся блатной: дежурный по вытрезвителю. И поначалу Елтышев радовался каждому дежурству — дежурил сутки через трое — ожидал чего-то чудесного... Да нет, не “чего-то”, а вполне реального пьяного вусмерть богатея с набитыми деньгами карманами.
Случаи такие, если верить вытрезвительским преданиям, бывали, и тогда дежурные сами в мгновение ока становились богатыми. А один за пару месяцев собрал таким образом себе на “Тойоту”...
Елтышеву не то чтобы совершенно не везло, но приработок был неизменно мелким, оскорбительно убогим, и дежурство в основном уходило на пустую грязную возню с подзаборными алкашами. И в конце концов он потерял веру в счастливый случай, на дежурство шел через силу, с чувством обиды. Обиды, хоть и старался в этом не признаваться, на самого себя.
Та, как оказалось, последняя смена началась обыкновенно — к пяти часам вечера двадцать четвертого апреля две тысячи второго года, выспавшийся, плотно пообедавший, но какой-то застарело усталый, Елтышев вошел в дежурное помещение.
Вытрезвитель размещался в самом центре города, но со стороны был неприметен — так, одноэтажное серое зданьице с маленькими пыльными окнами. Но знающие, что находится здесь, старались обходить его подальше, тем более, если были подшофе. И только милиционеры, врачи и родственники попавшихся шли сюда прямой дорогой, открывали толстую деревянную дверь и на время исчезали в темном, душном, жутковатом мирке...
В дежурке по разные стороны стола сидели старлей Пахомин, у которого Елтышеву предстояло принять суточную вахту, и парень лет двадцати пяти. Парень съежившийся, словно замерзший, лицо кислое.