Чудесная птица, вырезанная из кусочка светлого дерева. Размером с фалангу пальца, она сделана так искусно, что кажется живой. Глаза у нее похожи на маковые росинки и блестят словно стеклянные. Если взять ее в руки, то можно услышать тихое ритмичное биение, будто в ладони бьется крохотное теплое сердце. Птица не движется, не шевелит плотно прижатыми к туловищу крыльями, но это только обман. Я точно знаю, что стоит отвернуться, оставив ее без надзора, особенно на краю стола под открытой форточкой, как она бесследно исчезнет. Поэтому птицу я держу в плотно закрывающемся деревянном ящике из-под кубиков — сами же кубики, за ненадобностью, я тайком выкинул в мусоропровод.
Среди моих сокровищ встречались странные металлические цветы, или, вернее сказать, напоминающие цветы конструкции из переплетенных, стыкующихся под немыслимыми углами тонких трубочек и штырьков. Их было много в неглубоких ямах сразу за городской стеной, где они росли из красноватой пыли, словно диковинные сорняки, издавая тихое-тихое, на пределе слышимости, гудение. Это гудение поначалу отпугивало меня — похожий, только более громкий звук я слышал под линиями высоковольтных передач и потому опасался, что, притронувшись к металлическим кустикам, получу удар током. Но любопытство пересилило, и однажды, вооружившись длинной сухой палкой, я отбил верхушку одного из сорняков. Она отлетела неожиданно легко, откатившись к самому краю ямы, и я без особого труда извлек ее оттуда. В яме остался обезглавленный металлический стебель, угловатый и поблескивающий серебром свежего скола. Сам цветок оказался очень легким, приятным на ощупь и, что самое поразительное, продолжал негромко гудеть. Гудение не прекратилось ни через день, ни через год — видно, оно было таким же неотъемлемым свойством этой штуковины, как шум волн, таящийся в глубине морской раковины.
Именно из-за металлического цветка и погиб Леха Плотников.
Леха был моим другом. Мы жили на одной лестничной площадке, наши квартиры имели общую стенку. Помню, мы даже собирались выпилить в этой стене потайную дверь, чтобы бегать друг к другу в гости в любое время и не спросясь родителей. Мы резали руки и смешивали кровь. Каждый из нас знал тайны и секреты другого. Во всяком случае, я думаю, что Леха действительно ничего не скрывал от меня. Да и какие серьезные тайны могут быть у двенадцатилетних мальчишек? Но у меня такая — была, и все те годы, что мы дружили с Лехой, я успешно боролся с искушением рассказать ему о Красном городе. Останавливала меня только иррациональная уверенность, что вдвоем мы все равно не сможем туда попасть, что Дверь распахнется только перед одним из нас, и совсем не обязательно этим одним буду я. Можно ли назвать такое чувство ревностью? Страхом потерять что-то, принадлежащее только тебе одному? Тогда я еще не так хорошо разбирался в таких вещах, и теперь уже трудно сказать, что помогало мне молчать семь лет подряд: неясные эти страхи или тревожное воспоминание о словах Волшебника, предлагавшего мне поделиться тайной Красного города с кем-то из своих друзей. В этих словах чудился скрытый подвох; неясным образом они связывались у меня в памяти с позвякиванием инструментов в карманах мешковатого комбинезона Волшебника и бурой краской на концах его огромного секатора. Каждый раз, когда я собирался рассказать Лехе о своих прогулках в Красный город, я вспоминал странную улыбку Волшебника и останавливался на полуслове.