Потянувшись вверх, чтобы закрыть окно, я увидела маму и папу, прыгающих на куче листьев точно так же, как я делала днем. Залитые лунным светом, они то взметали вверх охапки листьев, осыпая друг друга, то обнимались и целовались. Я смутилась, но никак не могла оторваться от этого зрелища. Такими я их никогда не видела.
Мать никогда не показывала своих чувств. Я не помню, чтобы она когда-нибудь обнимала папу или других родственников. Она редко баловала нас. Папа был другим. Мы постоянно липли к нему. Он обнимал нас или подбрасывал в воздух, а потом начинал щекотать, хотя мы умоляли его перестать. Но он знал, что на самом деле наши мольбы означают: «Еще, еще…»
Когда же мама превратилась из женщины, прыгавшей на куче листьев, в нынешнюю ворчунью? Может, это произошло после смерти папы? Может быть, до этого довела ее постоянная скупость.
Размышляя об этом, я вспомнила, что тот фермерский дом уже давно принадлежит нашей семье. Наши предки жили здесь еще до Американской революции,[1] поэтому зачастую мамины причитания о том, что мы не можем себе этого позволить, не имели никакого смысла.
А может быть, виноват артрит, который начался у нее после сорока лет. Сейчас ее пальцы стали скрюченными и шишковатыми. Она жует аспирин подобно любителям жевательной резинки. По ее словам, во всем виновата печатная машинка. Она работала секретаршей в Бостонском университете, благодаря чему все мы получили возможность бесплатного высшего образования.
Она щедро и неизменно одаривает нас сознанием вины. Я чувствую себя виноватой, если меня возмущают ее требования и жалобы. Она главный поставщик вины на всем Восточном побережье. Я ненавижу себя за то, что покупаю все, что она предлагает.
Но кто же знает, что так изменило ее? Кого это волнует? Меня.
Гораздо приятнее думать о Питере. Я прячу руки в карманах, потому что забыла перчатки. Возможно, это акт протеста против постоянных материнских напоминаний запастись подходящей одеждой на самую худшую воображаемую погоду. В тридцать девять лет это просто полнейшая глупость.
Внутренний жар согревает меня, когда на горизонте появляется киоск Питера. Что подумали бы студентки Фенвейского колледжа, если бы узнали, что профессор Элизабет-Энн Адамс, ведущая разнообразные курсы медицинского обслуживания, штатный руководитель медицинского отделения, автор пары учебников, ведет себя как юная фанатка, обожающая рок-звезду?
Мои студентки любят меня, что приятно восполняет отсутствие проявлений любви со стороны моего мужа. Это еще одна проблема, о которой мне не хочется думать. Мне будет почти так же трудно сказать ему, что я хочу развода, как сообщить об этом матери. Произнести-то эти слова нетрудно. Я говорила их множество раз собственному отражению в зеркале: «Дэвид, я ухожу от тебя». Его при этом, естественно, поблизости не было.