Музыка из скрытых динамиков наполняла просторные комнаты нежными, чистыми звуками флейты и бас-гитары. Когда музыка стихла, становился слышен шум вентиляторов с деревянными лопастями, а черноволосая женщина все еще стояла неподвижно. Молчаливая, погруженная в себя, враждебная.
Тобиас опять прочистил горло.
– Жарко, – сказал он, проводя рукой по воротнику хлопчатобумажной рубашки. – В Сиэтле не должно быть такой жары. Не в восемь вечера. И не в конце июля.
Перис в ответ опустила густые черные ресницы.
Бледный, тихий ребенок, на все смотревший как бы со стороны, – такой он помнил ее. Сегодня вечером она снова наблюдала – только теперь из самой глубины. О Боже, из глубины того, что происходило с ним сейчас. Именно так. Только она еще не знала об этом… пока.
Тобиас попробовал еще раз.
– Вот и я, – сказал он.
Перис держала щипцами кусочек полированной кости. Ловким движением она поместила его на предназначенное ему место в частично готовом серебряном украшении и отложила щипцы.
Он ей не нравился. Никогда не нравился. Похоже, он собирался уговорить ее изменить свое отношение.
– Почему ты пришел сюда? – спросила она, наклоняясь над верстаком, рассматривая какие-то мелкие предметы.
Он попробовал пошутить:
– Потому, что знал, что ты скучаешь по мне, – и натянуто улыбнулся.
Перис медленно посмотрела на него. За круглыми стеклами очков в ее темно-голубых глазах невозможно было что-либо прочитать.
– Ты шутишь, – сказала она.
То, зачем он пришел, вовсе не было шуткой.
– Почему же? – спросил он. – Мы так давно знаем друг друга.
Ее прямые черные волосы были туго стянуты на затылке резинкой. Ни одна прядка не выбивалась наружу, но Перис пригладила волосы, проверяя, все ли в порядке.
– Да, давно, ты знаешь, – настаивал Тобиас. Его улыбка начала таять. – Я даже помню, когда ты родилась.
– Сомневаюсь, – коротко сказала она. Тебе тогда было семь. Семилетние мальчики не интересуются младенцами.
– Откуда ты знаешь? Ты никогда не была семилетним мальчиком.
Ему показалось, что уголки губ у нее дрогнули.
– Давай, – сказал он. – Улыбнись. Тебе идет. Ты всегда была слишком серьезной.
– Ты совершенно ничего обо мне не знаешь, – сказала она. Ее голос всегда звучал неожиданно грубовато. – Ты никогда ничего не знал обо мне и не хотел знать. Я не представляла для тебя интереса.
Похоже, все шло не так, как надо.
– Сколько ты здесь уже живешь?
Она медленно вздохнула, ее грудь слегка поднялась, скрытая под свободным, тонким платьем рыжего цвета.
– На площади Пионер? – Вопрос был риторическим. – Шесть лет. С тех пор, как вернулась из Европы.