ругательствами и проклятьями. Но когда никто ни со
злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу
только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал
томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей, но еще сильнее голода
возгорелся в ней гнев. Тогда она, отдавшись всецело поедавшему ее чувству злобы
и голода, решилась на противоестественное – схватила своего грудного младенца и
сказала: «Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого я вскормлю
тебя? У римлян, даже если они нам подарят жизнь, нас ожидает рабство; еще до
рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей
для меня, мстительным духом для мятежников и мифом, которого одного недостает
еще несчастью иудеев, для живущих!» С этими словами она умертвила своего сына,
изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не
пришлось долго ожидать, как перед нею стояли уже мятежники, которые, как только
почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не
выдаст приготовленного ею.
«Я сберегла для вас еще приличную порцию», – сказала она и открыла остаток
ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телам, и они стали перед этим зрелищем, как
пораженные. Она продолжала: «Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте,
ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольней матери. Что вы совеститесь?
Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую
половину!» В страхе и трепете разбойники удалились. Этого было для них уже
чересчур много, этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об
этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался,
когда представлял его себе перед глазами, точно он сам совершил его. Голодавшие
отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в
вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья.
5. Случай этот быстро сделался известным также и среди римлян. Многие
отказывались ему верить, другие почувствовали сострадание, но большинство
воспылало еще большей ненавистью к народу. Тит и по этому поводу принес свое
оправдание перед Богом и сказал: «Мир, религиозную [394]
свободу и прощение за все их поступки я предлагал иудеям, но они избрали себе
вместо единения раздоры, вместо мира – войну, вместо довольствия и
благоденствия – голод; они собственными руками начали поджигать святилище,
которое не хотели сохранить, и они же являются виновниками употребления такой
пищи. Но я прикрою теперь позор пожирания своих детей развалинами их столицы.
Да не светит впредь солнце над городом, в котором матери питаются таким
образом. Такой пищи более уже достойны отцы, которые и после подобного
несчастья все еще стоят под оружием». Говоря таким образом, Тит внутренне был
убежден, что эти люди дошли уже до полнейшего отчаяния и, испытав все, уже
более не способны одуматься; вот если бы они еще не пережили всего этого, тогда
можно было бы еще надеяться на перемену их образа мыслей.