Немного подумав, чех сказал, что этого мало. Тогда москвич строго посмотрел на бабая:
- Теперь ваша очередь, ака.
Ака взялся за живот, сделал виноватое лицо:
- Не могу. Кушак. Людей много.
- А у вас деньги в поясе,— понимающе заметил москвич.— Ну, это дело поправимое. Зайдите в телефонную будку и достаньте весь пояс целиком.
Через минуту пояс с двадцатью тысячами находился в сумке у недоверчивого чеха.
Немного успокоившись, он забрал коробочку с кольцом у москвича, открыл ее, показал кольцо всем троим и, вручив его бабаю, объяснил при этом, что узбеки дали двадцать две с половиной тысячи, а москвич всего две, поэтому им он и доверяет больше. И пусть они сходят к ювелиру за деньгами, а москвич подождет здесь.
Москвич, сделав обиженное лицо, согласно кивнул:
— Хорошо, пусть будет по-вашему. Только я скажу им несколько слов наедине.
Он отвел узбеков на несколько шагов и доверительно прошептал:
— Прошу вас. Не подведите меня. И не перепутайте, наши семьдесят в один карман, а его пятьдесят в другой. По двадцать три разделим, а тысячу вечером в ресторане прогуляем. Я угощаю.
Подождав, пока узбеки скрылись из виду, чех и москвич быстро направились к стоянке такси, где в серой «Волге» уже сидел неприметный старичок-оценщик с пакетом на коленях, в котором лежала пластмассовая табличка, завернутая в белый халат, и футляр с лупой.
— В Подольск, шеф,— на чистом русском языке сказал, усаживаясь на переднее сиденье, «иностранец». И, предвидя возражения избалованного московского таксиста, добавил:
— Плачу двойной куш.
У «хозяина»
Собака, которую держат в вольере, плохо кормят
и дразнят в течение нескольких лет, обязательно
кого-то укусит.
Бутырская тюрьма
Как всегда, Шлихту повезло. В воронке, перевозящем подследственных из МУРа в Бутырскую тюрьму, общее отделение было забито до отказа, и начальник конвоя закрыл его в «стакан» — маленький отсек величиной с телефонную будку. В «стакане» было не так душно, а самое главное, можно было увидеть через зарешеченное окошко в двери кусочек синего неба и мелькающие лица прохожих. На Петровке он провел больше месяца и от нормальных человеческих лиц начал отвыкать. На светофоре воронок остановился, и к нему в «стакан» вместе со свежим воздухом долетел обрывок разговора и веселый женский смех.
Смех, в особенности женский, всегда доставлял Шлихту удовольствие. Очень похоже смеялась одна из его подружек, наблюдая, как он учится кататься на водных лыжах. Опыта катания у него было маловато, поэтому из десяти сделанных попыток не было ни одной удачной. Она стояла на пирсе, загорелая, стройная, в не существуем почти купальнике, смотрела, как он барахтается в отцепляя лыжи, и смеялась. И не было для него тогда ничего дороже, чем ее смех.