Впрочем, знакомые, несомненно, узнали бы в нем Аркадия Петровича Горецкого, бывшего преподавателя Петербургского университета, бывшего же полковника Добровольческой армии…
– Ресторан «Нормандская мельница»! – задумчиво повторил Аркадий Петрович.
Поезд прибыл в Петроград, на Витебский вокзал, ранним утром, и тут же на выходе из вагона Бориса приветствовал Саенко. Был он бодр и весело крутил головой по сторонам.
На площади перед вокзалом толкался озабоченный народ, выменивали одежду на муку, книги на дрова, столовое серебро на керосин. Старая барыня, обмотанная поверх выношенной лисьей шубы ивановским платком в пышных алых розах, безуспешно предлагала румяным крестьянкам помутневшее зеркало в раме накладного серебра.
– Ты чего мне суешь, бабушка? – укоряла ее грудастая девка в коротком расстегнутом полушубке. – Я в энтом зеркале сама на себя нисколечко не похожая! Ты мне тако зеркало дай, чтоб я в нем покрасивше вышла!
Дородный мужчина средних лет с представительной внешностью бывшего лакея пытался продать кривому на один глаз крестьянину сверкающий самовар.
– Что ты мне старье всучиваешь? – бубнил крестьянин. – Мне надобно самовар крепкий, новый! Твой небось уже прогорел весь, на второй день развалится!
– Да что ты такое говоришь? – возмущался бывший лакей. – Да этот самовар еще тебя переживет! Господская вещь, от его превосходительства осталась!
В доказательство своих слов он бросил самоварную трубу на землю и принялся ее топтать.
Рядом скромный обыватель примерял поношенное пальто. Собственную тужурку со споротыми нашивками железнодорожного ведомства он положил на землю и встал на нее, чтобы во время примерки одежду не украл какой-нибудь мазурик.
Протолкавшись через толпу барахольщиков, вышли к Обводному каналу. Там стояли сонные извозчики, их лошади меланхолично жевали овес в подвешенных торбах. Извозчики слегка оживились при виде прибывших пассажиров.
– А вот куда ехать! – крикнул румяный молодой парень, дернув за повод свою соловую кобылку, отчего та едва не просыпала овес на мостовую.
Но Саенко проскочил мимо и, не взглянув на парня, бодро обежал всех и выбрал самого неприметного и немолодого дядьку, тут же сумел с ним сговориться задешево, набившись в земляки: за полтора миллиона сговорчивый ванька согласился отвезти приезжих на Петербургскую сторону.
Борис смотрел по сторонам – и не узнавал города.
Петрограда, каким он его помнил до революции, не осталось. Это был город-труп, тусклый, землисто-серый труп с пустыми глазницами выбитых или заколоченных досками окон, с провалившимися щеками расхристанных, незакрывающихся подворотен, с язвами полуразрушенных домов. Борис уже видел этот мертвый город в восемнадцатом году. Но тогда это была честная, откровенная смерть, в которой было свое благородство и даже величие. Теперь же этот город-труп был неумело, пошло приукрашен, как начинающий разлагаться труп приукрашивают перед панихидой, чтобы придать ему сколько-нибудь приличную видимость. Как трупу подмазывают щеки розовой краской, закрывают цветами или кружевами слишком очевидные язвы и признаки начавшегося разложения, так и этот мертвый город был неумело приукрашен кумачом плакатов, яркими заплатами транспарантов и объявлений.