В тот вечер Зинаида Ивановна первая приоткрыла свой интерес к попутчику, спросив как бы между прочим, каким это ветром его, Петра Владимировича, в их нешумные края принесло и надолго ли. И Паршин чистосердечно признался, что притомился слоняться по белу свету, пора, мол, и честь знать, спустить, так сказать, пары…
Ответ этот, видно, устроил Зинаиду Ивановну. А ещё ей, похоже, понравилось, что за всю дорогу, пока они шли до станции, он ни словом, ни намеком не обмолвился о том намерении, которое — она это сразу безошибочно почувствовала—было у него.
Они оба понимали, что говорить об этом в первый же вечер рано, что нужно какое-то время, может, ещё один такой же вечер, а может, неделю, и были уже заранее согласны в этом тайно зарождающемся сговоре и уже потому довольны друг другом, что в этой сдержанности могли так тонко почувствовать своё обоюдное согласие.
А скоро он перебрался к ней на станцию, приняв со смущённой улыбкой наказ прежней хозяйки Матвеевны: «Мотри, голубь, не шаландайся по путям. И Зинку жалей».
После двадцати лет, проведенных на колесах, после привычной солдатской суровости быта, после жёстких вагонных полок, к которым, кажется, не только бока — душа прикипела, — вдруг дом с огородом, сытый стол с самоваром, мягкая, с жаркой периной постель. Надолго ли хватит его для такой благополучной, благостной жизни?
Ни ссор, ни тайных обид, ни недомолвок — ничего не было в их жизни такого, что оседало бы и накапливалось в душе и ждало срока, чтобы вырваться наружу. Просто однажды ночью проснулся он от паровозного гудка и, не помня себя, где он, что с ним, вскочил с постели, сильно перепугав Зинаиду Ивановну.
Поезд промчался мимо станции и затих, а он ещё долго сидел у окна на кухне — курил и вслушивался в этот тающий в ночи шум, перебиваемый перестуком разбуженного своего сердца. Тогда он не сказал ей ничего, но для себя решил, что не сегодня-завтра уедет со станции, что эта придуманная им жизнь не для него, что жить «по-человечески» для него совсем не то, что для Зинаиды Ивановны и для других, живущих в поселке у лесного озера.
Они и расстались без лишних слов. И как в первый вечер, когда, доверившись молчанию, немногословно объяснились меж собой, так и теперь они сумели обойтись без трудных объяснений.
А скоро его захватила новая стройка, захватила и понесла — от «станции к станции, с одного конца страны в другой. Бывало, во время переездов, не сразу понимая почему, он прирастал вдруг к вагонному окну, глядел в удивлении на дальний, уплывающий за горизонт лесок, на стеклышком блеснувшую поверхность озерка, на аккуратненький домик под берёзой — где-то он видел все это, чем-то цепляется увиденное за душу, чем-то тревожит. И выплывало как из тумана — и леспромхоз, и молчаливая Зинаида Ивановна, и бабка Матвеевна с её наказом «не шаландаться по путям».