— Бэк, — говорит вдруг, — не называй меня «мисс Алисой».
— А как?
— Ну, хоть Алисой.
— Это можно, — говорю, — пока мы в лесу.
— И везде!
— А вот это уж нельзя. Правда, здесь не Англия, но тоже надо знать обращение.
— Чепуха, — громко сказала она и вся выпрямилась, и глаза засверкали. — Не повторяй чужих басен, Бэк! Кто сказал, что простой парень, который в беде друга не покинет и в опасности не дрогнет, хуже балованной девчонки, у которой только и есть, что громкая фамилия и деньги?
Я, храня строгий вид, про себя, однако, усмехаюсь: эх, голубушка, кому ты это доказываешь? И говорю осторожно:
— Это американские слова. По-английски так пока не говорят.
— Ну, заговорят! Полно, Бэк, не притворяйся ты передо мной. Умел же ты раньше держать себя с достоинством, за что я тебя и уважала!
— То-то вы меня и высмеивали, — говорю, однако уже без злости. Что-то не чувствую я прежней злости, и все. Куда она подевалась? Алиса и положи руку мне на плечо. В голосе ее, притихшем и нежном, появились неслыханные нотки: серьезные ли, смешливые ли, не разберешь. Но греховные — это как пить дать.
— А ты никогда не задумывался, Бэк, почему я тебя изводила?
Испугался я этого вопроса. Право, вводит она меня в соблазн, яко змий Еву. Толкает в геенну огненную [144], напускает на меня пагубную блажь, бесстыдница. Если уж святой Антоний [145], подвергаясь сему искушению, едва не пал — каково же мне?
— Давайте уж спать, ми… ну, просто Алиса, — говорю. — Что там будет утром, добро или худо, а надо выспаться ради грядущего дня.
Она тотчас отдернула руку и горько так засмеялась:
— Ты опять прав, о праведнейший клерк из Стонхилла!
Плотней закуталась в накидку и стала смотреть в огонь. Я пошел в кусты и выжал свою одежду, потом попросил позволения подсушиться у огня. Дернула плечом:
— Мне-то что, сушитесь! — И опять глаза в огонь.
Я стою у огня, от штанов валит пар, высыхаю и горячо надеюсь после того вздремнуть. Какое там! Во мне началось какое-то круженье, вроде вихря, что гонит по дороге всего понемногу: и шерсти комок, и лоскутки, и былинки, и шляпу, если не удержал ее рукой. Трудно стало мне. Невзирая на виселицу, что надо мной все еще маячила недвижной тенью, это ее новое обращение со мной что-то во мне пробудило. Я не перестаю думать, что она вот тут, рядом. Лихость какую-то, отчаянность — вот что испытываю я сейчас. Разве это христианские чувства?
А прежде? Прежде меня от этого оскорбленная гордость спасала, защитная корка вражды. Теперь она пробила ее своими словечками и поступками, и дошел я в мыслях до того, что пожалел, зачем я не лорд, не эсквайр… тьфу!