Да, я была девушкой благоразумной; за кого родители обычно беспокоились, так это за Элис, ветреную Элис. Однако, как я заметила, матушка, услышав слова Роды, посмотрела на меня и задумалась. На мне было воскресное платье, новая шляпка, отделанная светло-лиловой лентой, в косу вплетен лиловый бант, из той же ленты сделаны бантики на белых полотняных перчатках, ботинки начищены до блеска. Я нанесла себе за уши по капельке духов Элис — eau de rose,[1] ресницы начернила касторовым маслом с кухни.
— Нэнси, ты действительно собираешься?.. — начала матушка, но тут пробили часы на каминной полке. Четверть восьмого — я пропущу поезд!
— Всего хорошего, — сказала я и улепетнула, прежде чем меня задержат.
Поезд я так или иначе пропустила, пришлось ждать на станции следующего. До «Варьете» я добралась, когда представление уже началось; пока я усаживалась, акробаты уже принялись выстраивать живое кольцо — костюмы сияют блестками, белая ткань на коленках запылилась. Раздались аплодисменты, Трикки поднялся на ноги, чтобы сказать то же, что говорил каждый вечер, половина публики с улыбкой подхватила его слова: «Ну что, это вам не хухры-мухры!» И вот я ухватилась за сиденье и затаила дыхание: как если бы это было непременной увертюрой к ее номеру, Трикки воздел молоток, чтобы под стук объявить выход Китти Батлер.
В тот вечер она пела… не скажу «как ангел»: ангелы не поют про ужины с шампанским и прогулки по Берлингтонскому пассажу; наверное, как падший ангел, а скорее, как ангел падающий; так мог бы петь ангел, только-только низвергнутый с небес, еще ничего не знающий о дальней преисподней. И я пела вместе с ней — не громко и беспечно, как прочая публика, а приглушенно, только что не про себя, словно в расчете, что она скорее услышит шепот, а не крик.
И вероятно, она в конце концов меня услышала. Мне это почудилось, когда она выходила на сцену, — беглый взгляд, только убедиться, что ложа опять занята. И вот теперь, двигаясь вдоль ряда софитов, она как будто снова на меня посмотрела. Это казалось невероятным, но каждый раз, обводя глазами переполненный зал, она словно бы натыкалась на мой взгляд и чуточку на нем задерживалась. Я уже больше не шептала, а только смотрела, едва переводя дыхание. Я видела, как она уходила со сцены (снова ее взгляд встретился с моим), как вернулась, чтобы бисировать. Она запела свою балладу, вынула из петлицы розу, прижала ее к щеке — все мы ждали. Но, допев песню, мисс Батлер не стала, как обычно, оглядывать партер в поисках самой хорошенькой девушки. Нет, она шагнула влево, к моей ложе. Сделала еще один шаг. Она была уже на самом углу, стояла лицом ко мне, так близко, что я могла рассмотреть блеск ее запонки, биение жилки на шее, розовый краешек века. Прошла как будто маленькая вечность, мисс Батлер воздела руку, мелькнул в луче софита цветок — и моя собственная трепещущая рука взметнулась, чтобы его поймать. Публика радостно загудела, послышался одобрительный смех. Мой нервный взгляд был притянут ее уверенным; она слегка поклонилась. Внезапно отступила назад, махнула рукой залу и исчезла.