– А-ах, уж этот Сирил… Не знаю, что это на него нашло, от здешнего солнца, что ли…
«Вот уж действительно сытый голодного не разумеет, – подумал Бернар. – Если бы мне не приходилось сдерживаться, я напомнил бы ей о приличиях…»
Но он сдержался, подавив вздох изголодавшегося человека. «Уже восемь дней и восемь ночей я не получал от Розы ничего, кроме наспех сорванных, будто украденных поцелуев да намёков на тайном языке нашей любви…»
Голубые глаза Розы, заслезившиеся от солнца, моргнули, вопрошая его, почему он так молчалив. Эта щедрая голубизна радужки, розовый румянец щёк, чуточку слишком яркий, и живое золото вьющихся от природы волос, и алое пятно рта, старательно высасывавшего брызжущий соком кроваво-красный апельсин, всё это буйство красок, которые играли и переливались в ней, выводили Бернара из себя, потому что она ещё не одарила его этим богатством в полной мере. Ведь они стали любовниками совсем недавно, и ласкал он её вслепую, в темноте или в тусклом свете лунного луча на гостиничных кроватях. «В один прекрасный день я пошлю к чертям все свои колебания и розину щепетильность и скажу Сирилу: «Знаешь, старина, мы с Розой… в общем, уже ничего не попишешь.
И я женюсь на ней». Но он представил себе холодную полуулыбку Бесье-старшего, представил оскорбительный смех Одетты и её грязные мысли при этом известии. «И вообще, я никогда так не называл Бесье: "старина"». Он метнул полный обиды взгляд на «хищницу». В очередной раз ему стало ясно, что Одетта – стерва, стерва насквозь, которая не даст себе перечить и сама ищет, с кем бы сцепиться; в очередной раз он заранее признал своё поражение и ничего ей не сказал.
Набежавшее облако затенило зелень моря и листвы; разыгравшийся ещё с утра аппетит Бернара и его хорошее настроение улетучились.
– Вам не кажется, что пора бы нам остановиться? У меня такое впечатление, что мы ведём себя в саду этого любезного паши как…
– Как гости, – докончила за него Одетта. – Смотрите, какой славный «Булонский лес» в миниатюре мы ему устроили, этому паше. Окурки сигарет с золотыми кончиками, целлофановые пакеты, пустые стручки, апельсиновая кожура. Не хватает только засаленных газет и использованных билетов на метро для завершения картины цивилизации.
Бернар украдкой бросил на Ахмеда извиняющийся взгляд. Но Ахмед, стоявший лицом к морю, являл собой совершеннейшую статую безучастности – таким и положено быть марокканцу шестнадцати-семнадцати лет от роду в присутствии гостей.
– Эй-эй, Ахмед! – крикнула Одетта. – Уходим! Финиш! Баста! Гулять! Пройдемся!