— Все долги ты уже отдала, — нервно проговорил я, — мы в расчете.
— Но теперь это мой личный должок, персональный. Клава уселась, каким-то ловким, незаметным жестом поддернув юбку. Слегка раскинулась на стуле и положила ногу на ногу.
— Сколько бумаг, — проговорила она, озирая стол, — все пишешь, пишешь… Не скучно?
— Что поделаешь, — сказал я, — надо… И прости, я очень занят.
Она улыбнулась, опустив пушистые ресницы. И вдруг — рывком — расстегнула свою кофточку. И обнажила грудь. И сейчас же я сказал:
— Закройся!
Нет, я вовсе не пуританин. Дело тут было в другом… Я знал свою слабину и не хотел поддаваться Клавке. А разве же мог я устоять при виде этого чуда?!
Я видел тугую грудь ее и круглые, манящие, чуть раздвинутые и высоко открытые колени, — не мог всего этого не видеть! — и невольно шарил там взглядом, всем существом тянулся туда. И презирал себя за это. И мысленно проклинал ее.
И чем больше проклинал ее, тем сильнее хотел…
Это было, как бред, как наваждение.
И Клава, безусловно, угадывала, понимала, что со мною творится. А какая женщина этого не угадывает? Но все же была она сейчас не такой победительной, уверенной в себе, как раньше. Наоборот, во всем ее облике проскальзывало что-то смятенное, растерянное, даже — робкое…
Конечно же, она понимала, что я не забыл нашу прошлую встречу, и вечер в ее доме, и разговор с ее братом, Ландышем… И судя по всему, боялась, что я теперь напомню ей обо всем.
И я напомнил.
— Так ты, действительно, была убеждена, что я ручной? Что из меня веревки вить можно?
— Ах, ты не так понял…
— Я все понял точно! Но скажи: откуда у тебя вообще такая уверенность?
— Ну, не знаю. Я так привыкла. Все мужики, которых я встречала, они и вправду были ручные…
— Например, Васька Грач.
Она посмотрела на меня косым своим, странным, скользящим взглядом — и ничего не ответила. Прикусила губу. А я продолжал:
— Из каждой веревки, которую ты ухитряешься свить, получается затем — петля… Сколько людей попало в такую петлю из-за тебя, а? Интересно! Скольких ты, падла, уже угробила? Счет у тебя, наверное, большой? В одних только Очурах сначала был Грач, потом эти спекулянты. И я тоже стоял на очереди…
— Но я не нарочно, — сказала она, всхлипнув. — Это я для брата. Он просил, и я делала.
— Что ж, ты такая уж дурочка, что ни разу не поняла, в чем тут дело? И чем это все кончается?
И снова она промолчала в ответ.
— Тебе, очевидно, нравилось ощущать свою власть над дураками, испытывать свою силу, не так ли? Ты думала, что это все, — я оглядел ее с головы до ног, — это неотразимо?