Закутанный, усталый Ленский
Наедине с самим собой.
Один – среди тоски людской…
Стоит, глаза в газету прячет.
И мелочь ищет – чуть не плачет —
В перчатке мерзнущей рукой.
Я читал стихи тёткам в норковых шубах.
Платил по счетам, глотал фильтрованный воздух,
но по утрам шевелились тёплые губы,
повторяя сны, что дремали в прокуренных лёгких.
Сны, где фут равен донному метру ночи,
долгота равна возвращенью лета.
Суета поглощает, как губка, водицу речи,
и в её остатках видится так, как будто.
Я оденусь как все: вот – рубашка, галстук.
Я надену очки, чтобы видеть грани.
Но, как ни рядись – остаёшься всегда посланник,
последний вестник, даже когда по пьяни.
Так и будет: ночь поёт Гельдерлином,
а слова – гирлянды с засохшей ёлки.
Праздник кончен, но есть в молчании долгом
два намёка, ну три – на пять кривотолков.
Заплатил за свет, за синий компьютер,
почитал что-то тёткам в норковых шубах.
Всё же бьётся сердце в висок, шевелятся губы,
блики слов собирая чудным покойным утром.
Когда выдохнешь вслух отцеженный воздух,
прогуляться выйдешь на берег ночи,
остановишься вдруг, встрепенёшься речью,
обернёшься снова на собственный оклик.
Как астма Пруста,
Дышит дальний отклик.
Друзья судьбы воруют лист с куста.
И, в общем, удивительно проста
Загадочная формула искусства.
Ну, дважды два есть пять…
Однажды лебедь, рак и щука…
Опять ты за своё, беда.
И думаешь: не выдохнешь ни звука,
Но страшно лишь начать.
Ура, к нам едет!..
Не доехал, помер.
Застыл обед – как стынет кровь племён.
Мы поимённо вспомним тех, кто умер,
И тех, кто будет, —
Всех, кого не стоит.
Всё, что люблю —
Так это ствол и остов,
Последний зов, равнина,
Твой бездонный зов.