— Доктор, идите же сюда. Доктор!
Молодая женщина с бледным лицом улыбалась и призывно взмахивала рукой. Рядом с ней на нарах сидела другая женщина, постарше, и тоже улыбалась, но только одними глазами и не так решительно и откровенно, как ее соседка. Они потеснились, дали место.
— Как вы догадались, что я доктор? — спросила она.
— Так мы же медицинские сестры! — воскликнула молодая. — Как вы вошли, я сразу и говорю: вот вошла доктор. Сразу. А Кима Викторовна засомневалась….
— Нет, нисколько не сомневалась, — перебила старшая, — я просто не сразу вас разглядела. А теперь вижу: доктор. И даже, хотите, скажу вам: хирург.
Она осторожно погладила руку Таисии Никитичны. Вздохнула:
— Хирург…
— А меня зовите Анюта, — проговорила молодая. — Все меня в госпитале так звали, и мне это приятно.
Так они познакомились, и уж дальше и в вагонах, и на пересылках — весь этап старались держаться вместе. И они так относились к Таисии Никитичне и так за ней ухаживали, как привыкли ухаживать за врачами в госпитале. Когда они делали что-нибудь для нее, то делали с удовольствием, потому что это напоминало им работу, по которой они тосковали, как и все, кто привык работать и был лишен этого.
Все их преступление состояло в том, что госпиталь, где они работали, не успели эвакуировать. Немцы перебили раненых. Всех, кто отказался работать, расстреляли.
Они и сами считали, что совершили преступление против своей родины, но они же искупили его. Преступление — когда работаешь для врага по своей воле, из-за выгоды.
— Ничего такого у нас не было. Нас заставили. А мы всем сердцем — советские, — тихонько рассказывала Кима Викторовна. — Наша жизнь ежедневно качалась на волоске.
Они лежали на нарах, стиснутые потными телами спящих женщин. Казалось, будто через окна без стекол струится не ночная прохлада, а та же парная тюремная вонь, что и в камере.
Трудное дыхание, приглушенное всхлипывание, стоны и смех во сне, и слезы, и ночь без сна под беспощадным светом сильной лампы в центре огромного белого потолка, такого пустого и белого, какие летят на голову в кошмарном сне. Летят и никак долететь не могут.
Слышится жаркий шепот Анюты:
— Только в том и виноваты мы, что жить хотели. Ох, как мы ждали, когда наши придут. Когда фашистам проклятым конец. Ждали — вот придут наши, жизнь принесут. И дождались… Из одной тюрьмы, да в другую. Для фашистов мы враги, это понятно, с них и спроса нет. А теперь что же получается: и для своих мы — враги? Ну, кто это так выдумал? Какой человек жестокий. Я сирота, меня Советская власть в детдоме вырастила, а у Кимы — муж на фронте. Вот ему скажут про жену, с каким он настроением воевать будет. И все тут, которые лежат, — советские бабы. Их-то простить бы надо. У всех кто погиб, кто еще воюет — мужья, сыновья. Воюют, тюрьму защищают, где жены-матери томятся.