Ева еще не совсем оправилась от неудачных родов, и, кроме того, поездка вдвоем обошлась бы вдвое дороже, поэтому они решили, что Ева останется с матерью на улице Фрогнерсгате. Дни пролетят незаметно, и тем сладостней будет встреча.
Но как только Фритьоф сел в поезд, он нашел эту разлуку бессмысленной. В письме, наскоро набросанном карандашом в поезде, он умолял ее приехать к нему. Он все устроит, ей нужно только пойти в контору к Александру и взять там деньги.
Ева заболела от тоски. «Если я не буду участвовать в экспедиции к Северному полюсу, я умру, я чувствую это»,— писала она. Но ехать за Фритьофом сейчас она не хотела.
Ее семья была рада хоть немного побыть с ней вместе.
«Мама и Биен нянчатся со мной, а Эрнст весь день напевает мелодии, которые я играю, петь-то, ты понимаешь, я не могу»,— писала Ева мужу. Лучше всего было уединиться с матерью и говорить о Фритьофе. Только с ней Ева могла быть полностью откровенна. Рассказывая матери о днях помолвки, о прекрасном времени, проведенном после этого вместе, она скрашивала себе разлуку.
Фритьоф тем временем читал лекции в Англии, Шотландии и Ирландии. Повсюду лекции давали полный сбор, вызывали интерес слушателей, а газеты посвящали целые полосы организатору Гренландской экспедиции, который теперь собирался в еще более рискованное путешествие. Интерес к экспедиции на Северный полюс был велик. От предложений денежной помощи и других видов поддержки не было отбоя. Это радовало Нансена, но, как правило, он ничего не принимал.
Доклад об эскимосах вызвал настоящую сенсацию. «Кажется, я сурово говорил о миссионерах и развитии цивилизации,— писал он из Бирмингема.— Но доклад был хорош и хорошо принят».
Он навестил родственников своей невестки — жены Александра, которые встретили его очень радушно.
«Это очень добрые люди, которые изо всех сил стремятся быть приятными. Но, боже мой, до чего они скучны, по большей части».
Он тосковал по Еве, и поэтому все окружающие люди казались ему несносными.
Но вдруг случилось нечто волнующее. В гостиной этой семьи было много безделушек и фотографий в рамках, расставленных повсюду, как в большинстве английских домов, и посреди всех этих совершенно неинтересных ему портретов он увидел на одном из столиков фотографию. «Я — к ней, и долго стоял и смотрел на нее, у меня чуть не брызнули слезы из глаз. В тот миг я желал, чтобы все эти люди провалились ко всем чертям, тогда я мог бы поцеловать портрет. Ведь это была ты!»
У Фритьофа для мамы было удивительное прозвище. Оно встречается почти во всех его письмах к ней. Он называл ее «Ева-лягушка».