Почти всю жизнь Чимал слышал эти или подобные им слова и давно уже решил, что лучшим ответом на них служит молчание. Даже когда он изо всех сил старался, чтобы его мать поняла его мысли и чувства, она не понимала их. Так что лучше держать свои мысли при себе.
Сейчас это особенно необходимо, потому что он всем солгал. Он пытался взобраться на скалу – птичьи яйца были лишь предлогом на тот случай, если его обнаружат.
– Оставайся здесь и ешь, – сказала Квиах, ставя перед сыном его вечернюю порцию еды – две сухие лепешки. – Когда съешь это, я сделаю атолли.
Чимал посолил лепешку, оторвал от нее кусок и принялся медленно жевать, наблюдая через раскрытую дверь дома за тем, как его мать движется у очага, мешает варево в горшке. Сейчас она была спокойна. Страх ушел. Ее типичные для ацтеков черты лица разгладились. Свет очага играл на золотистых волосах, в голубых глазах. Она была очень дорога ему. Они были в одном доме с тех пор, как отец Чимала умер, а это случилось, когда Чимал был совсем маленьким. И в то же самое время он чувствовал себя таким далеким от нее. Он не мог объяснить ей ничего из того, что так его беспокоило.
Он сел и, когда мать принесла ему атолли, стал есть ее, заедая кусочками лепешки. Она была густая и вкусная и восхитительно пахла медом и перцем. Спина его и руки чувствовали себя лучше: кровь в тех местах, где кнут касался кожи, перестала течь. Напившись из маленького горшка холодной воды, он посмотрел в темнеющее небо. Над утесами на западе небо было красным, как огонь, и на фоне его черными – то появляющимися, то исчезающими – силуэтами парили грифы. Он наблюдал за ними до тех пор, пока свет не стаял с неба и они не исчезли. Именно в том месте он и пытался взобраться на скалу, а птицы были причиной, по которой он хотел это сделать.
Появились звезды, холодные и блестящие, а из дома доносились звуки каждодневной работы – мать стелила петлатлы на возвышения для сна. Покончив с этим, она позвала его:
– Время спать.
– Я посплю немного здесь, воздух охладит мне спину. В голосе ее послышалось волнение:
– Спать снаружи неверно, все спят внутри.
– Совсем немного, никто меня не увидит, а потом я зайду в дом.
Она промолчала, а он лег на бок и стал смотреть на звезды и круг над головой, и сон не приходил к нему. В деревне было тихо, все спали. Он снова задумался о грифах.
Он снова проверил свой план – шаг за шагом – и не смог найти в нем ошибки. Или, вернее, нашел всего одну ошибку – то, что жрец проходил мимо и увидел его. Остальная часть плана была превосходной, даже закон, который позволял ему взбираться на утес, оказался таким, каким он его помнил. И грифы действительно летали над тем самым местом над скалой. В конце концов, не грифы ли являются тотемом его клана? День за днем, с тех пор как он себя помнил, его интересовало это, он хотел знать, почему. Его беспокоило и раздражало то, что он не знает причины, и так было до тех пор, пока он не разработал свой план. Он имел право знать о них все. Больше это явно никого не заботило. Он спрашивал многих людей, и большинство из них вообще не думали ему отвечать, лишь отталкивали его со своего пути, если он настаивал на ответе. А если и отвечали, то пожимали плечами, смеялись и говорили, что таковы уж грифы, и тут же забывали о своих словах. Им не было до этого дела. Ни детям, особенно детям, ни взрослым, ни даже жрецам. Но его это интересовало.