Об этом периоде богатства свидетельствуют сотни больших домов, сохранившихся с тюдоровских времен. Может быть, и верно, что болезнью англичан стал снобизм, но барьеры между английскими классами никогда не были такими непреодолимыми, как это пытаются представить марксисты: в противном случае высшие классы или оказались бы перебиты, или вымерли бы много веков назад. На самом деле элита постоянно пополнялась свежей кровью, пробившей себе дорогу индивидуальным предпринимательством. В чем действительно преуспела Реформация, в частности, в связи с разграблением монастырей, так это в изъятии — иногда в буквальном смысле слова, когда монастырь изымался у Церкви и передавался какому-нибудь нуворишу, — представления о земной власти, основанной на авторитете Папы Римского, и замены его некоей моделью, главным в которой было свидетельство о том, что предпринимательство действенно. Когда богатых становится больше, люди начинают говорить о своих правах, и это поняли тираны по всему миру. Образцовый англичанин (см. главу 9) стал продуктом тщательного ухода, а не выведения породы. Алан Макфарлейн приводит высказывания таких людей, как архиепископ Кранмер, который, говоря о допуске учеников с различным социальным положением в школу Крайст-Черч в Кентербери, отмечал: «Насколько я понимаю, ни один из нас здесь не джентльмен от рождения, но все мы шли к тому, чтобы стать таковыми от низкого и подлого происхождения». К этому можно добавить, что заведения, в массовом порядке выпускавшие джентльменов, будь то великие «бесплатные грамматические школы» или колледжи, такие как Оксфорд и Кембридж, в основном создавались не за счет государства, а на средства частных благотворителей.
Видимо, вследствие этого англичане стали народом глубоко политизированным. Немецкий путешественник Карл Филипп Мориц, побывавший в Англии в 1782 году, делает сравнение не в пользу того, как поставлено дело в Германии. Он пишет домой:
«Мой дорогой друг, когда видишь, как самый последний возчик здесь проявляет интерес к общественным делам, как духом нации заражаются самые маленькие дети, как каждый ощущает себя человеком и англичанином — таким же, как его король и королевский министр, — это наводит на мысли совсем отличные от тех, что возникают у нас при виде муштры солдат в Берлине.»
На первый взгляд, это вроде бы противоречит феномену английского индивидуализма. Посетив Англию в 1830-е годы, французский историк Алексис де Токвиль после долгого размышления заключает, что «в основе характера англичан лежит дух индивидуализма». Но как, задается он вопросом, англичане ухитряются одновременно быть настолько самими по себе и при этом постоянно образовывать клубы и общества: как могут в одном народе быть так высоко развиты и дух объединения, и дух исключительности? Он решил, что англичане формируют объединения, когда не могут получить желаемого индивидуальным усилием. К тому же они хотят оставить полученное себе и поэтому культивируют исключительность. А так как индивидуальность приводит людей к еще большей соревновательности, растет и потребность в объединении ресурсов. Однажды он спросил Джона Стюарта Милля, автора трактата «О свободе», считает ли тот, что англичане когда-нибудь сделают выбор в пользу централизованной системы правления. «Из-за наших привычек или природы нашего темперамента нас ни в коей мере не влечет к обобщениям, — ответил англичанин, — но ведь на обобщениях и основывается централизация; это желание власти откликаться, равномерно и обобщенно, на настоящие и будущие потребности общества. Мы никогда не относились к правительству с такой возвышенной точки зрения».