Однако, как ни старался, видения не оживали. Он не помнил ни упругой тяжести ее грудей, ни дурманящего аромата сосков. Сам половой акт, возникавшие при этом ощущения были приятнее, чем с Мэри. Внутри Оливия была потуже Мэри; однажды его член выскользнул из ее влагалища с таким хлопком, словно пробка из бутылки шампанского. Однако приятное чувство не возвращалось. Его вдруг остро потянуло поонанировать. Желание было столь сильным, что ему даже стало противно. И стыдно. А потом стало стыдно за то, что было стыдно. Он уселся ужинать. Да, Оливия, конечно, не ангел. Обычная потаскушка. Надо же — в Лас-Вегас ей надо! Вдруг он пожалел, что не смог посмотреть на себя со стороны опытным глазом Мальоре. Эта мысль доставила ему наибольшее отвращение.
Уже позже он все-таки напился, а около десяти его обуяло уже привычное желание позвонить Мэри. Вместо этого он, сидя прямо перед телевизором, занялся онанизмом и испытал бурный оргазм в тот самый миг, когда голос за кадром рекламного ролика уверял, что анацин — лучшее болеутоляющее средство в мире.
В субботу он не стал гонять по автостраде. Бесцельно слоняясь по дому, он, как мог, откладывал то, что должен был сделать. Наконец все-таки позвонил Мэри. Лестер и Джин Каллоуэй, ее родители, уже приближались к семидесятилетнему порогу. Обычно, когда он звонил, Джин (Чарли всегда называл ее «мамочка Джин») снимала трубку сама, но, как только узнавала, кто звонит, голос ее превращался в ледяную глыбу. Для них с Лестером он, несомненно, был сродни бешеному зверю, который, вконец обезумев, покусал их дочь. И вот теперь зверь, наверняка пьяный в стельку, звонит и слезно молит их дочурку вернуться, чтобы искусать ее вновь.
Однако, к своему нескрываемому облегчению, он услышал голос Мэри:
— Алло?
— Мэри, это я.
— О, привет, Барт. Как твои дела? — Голос бесстрастный и ровный.
— Ничего.
— Как там запасы «Южного комфорта»? Не истощились?
— Мэри, я больше не пью.
— Ну надо же! — Тон ее показался ему язвительным, и он вдруг испугался: насколько плохо он все-таки знал Мэри. Как могла женщина, с которой он прожил столько лет (и которую, как ему казалось, знал словно свои пять пальцев), бросить его с такой легкостью?
— Да вот, представь себе, — пробормотал он.
— Насколько мне известно, прачечная уже закрылась, — сказала она.
— Возможно, временно. — Ему вдруг показалось, что он едет в лифте и беседует с каким-то незнакомцем, которому кажется страшной занудой.
— Жена Тома Грейнджера так не считает.
Ага, наконец нападки. Все-таки лучше, чем ничего.