— Со всеми удобствами молодой человек восходит!
— Мама, он больной, да?
— Это тебе не на Приморском бульваре перед девчонками форс показывать.
— Чистый цирк, прости господи!
— Помалу вирай — груз особой важности!
Иронически поглядывали и на остальных яхтсменов, носивших такие же «капитанки» с яхт-клубовским значком, как Костя.
Попрощавшись с мотористом, Михаил прыгнул, быстро взобрался на пароход.
Перевалился тем временем через высокий борт Костя, Дядя Пава подошел к нему, встревоженно спросил:
— Что с тобой? Заболел?
Увидев помятое лицо, пустые глаза, понял. Взбешенный, еле сдерживаясь, проговорил:
— Вот оно как! Иди проспись, я с тобой, паршивец, еще побеседую.
Тон, которым это было сказано, не сулил ничего хорошего, но на Костю сейчас не произвел никакого впечатления. Парень радовался одному — никто его больше не тормошит, никуда не надо ехать, ни по каким штормтрапам не взбираться. Нашел свободный шезлонг в тени надстройки, свалился на него, мгновенно уснул.
Так или иначе, а происшествие окончилось. Костю водворили на «Перекоп», который с каждым ударом винта приближался к Корабельску. Отпустив еще несколько острот по адресу «морячков», команда и остальные пассажиры успокоились, занялись своими делами. На пароходе воцарился прерванный Костей покой.
Приклонский подошел к Михаилу, искренне сказал:
— Спасибо, голуба, выручил! Уважил — так уважил, что и передать не могу.
— Да ну! — чуть смущаясь, ответил Михаил. — Обидно было бы, если бы на гонки Костя не попал.
— Обидно! — вскинул брови Приклонский. — Ему обидно. А нам?! Состязаться без чемпиона, без светила нашего! А в Корабельске яхтсмены — ого!
— Это мы еще посмотрим! — вмешался Шутько. — Цыплят, так сказать, по осени считают. Вроде закусить время настало, как вы, Илларион Миронович, думаете.
Шутько отлично выспался, отдохнул, проголодался и теперь был в замечательном настроении.
Предложение его одобрили все, кроме Нины, — она молча сидела в сторонке, и Кости, продолжавшего тонко посвистывать носом в своем шезлонге.
Расселись на застеленных брезентом досках кормового трюма, выложили продовольственные запасы — и свои и общие, приобретенные на всю команду.
— Иди, Нина, — пригласил Михаил, когда «стол был накрыт», нарезана колбаса, хлеб, откупорены бутылки с лимонадом.
— Спасибо, не хочется.
— Как не хочется! Ведь больше до Корабельска есть не будем, заправляйся.
Нина принялась нехотя жевать бутерброд. На душе у девушки было смутно. Она старалась разобраться в своих чувствах и, прежде всего, победить снисходительность к Косте, которая росла и росла. Правда, когда Костю — неуклюжего, беспомощного — подымали на пароход, ей, как и всем, стало стыдно за него, сильнее стыда оказалась жалость: так и взяла бы, положила больную голову на колени, приласкала.