Чудак забавный! Я записал много его пословиц — и во всех одно было: ничему не верь, пыль и пыль. Сверхэкклезиаст!
«Каждый найдет свою стенку, чтобы лбом стукнуться. Каждый об себя убивается, И ты убьешься!»
И я убился, А обо что — не знаю.
Так я объездил светлые острова Эгейские и Циклады, — Самофракию, Лемнос, Митилены-Лесбос, Хиос и небесную колыбель Прекрасной — Милос пустынный… Пил молодое и старое вино и вынес в душе зерно, юную мою книгу — «Пролет веков». Невзирая на терпкие речи чудака Димитраки. То была книга — Веры. С камней, с обломков, с выжженных солнцем тропок, с пожелтевшего мрамора, с почерневшей бронзы, от вечного — молодого неба, — вынес я бодрую веру в человека-бога. Я был тогда пьян крепко-земным вином, и в каждой девушке на скале, с суровыми, как у юноши, бровями и тонким станом, виделась мне Сафо, вечная прелесть мужества.
Помню, с Лемноса я дал телеграмму в не ведомую никому здесь Тарусу, — страстный привет жене, — и лупоглазый, чесночный грек, принимавший мою депешу, строго взглянул на меня; покачал укоризненно головой и перечеркнув, исправил: «Фарос!» И взял с меня что-то в пять раз меньше.
«Та-ру-са! — весело крикнул я, — это у нас, в России!»
Он недоверчиво посмотрел в меня, порылся в книге, что-то, наконец, понял — и улыбнулся.
«Все это может быть, но это наше слово, греческое, и надо писать — „Фа-рос“!! Наши храбрые греки прошли по всему свету и построили города у всех народов!.. Наш Александр Мегалос!!..»
Через два дня я получил радостный ответ из далекой Тарусы: «Еду к тебе, встречай в Константинополе».
Я ничего не понял. То есть я понял, но… девочка-то наша? Письмо разъяснило все. Девочку отдали кормилице. Дали сделали свое дело и мои письма-зовы. Дали закрыли девочку. Мы, мы — жить хотели! Тогда все закрылось одним — любовь. Подходила весна, весна южных морей, когда камни рождают розы, когда молодые глаза сверкают, как осыпанные росой первые листочки, а за каждым кустом, за каждым камнем, чудится, притаилось счастье, — протяни только руки.
Это был для меня подарок Бога.
Мы встретились… Она принесла с собой ароматы родной зимы на собольей своей горжетке и зовы весны — в глазах.
Я помню эту весну Стамбула, бирюзу Золотого Рога, золотые рога Волов Солнечных… Помню сверканье золотого дождя на солнце и триумфальную арку радуги, ворота из перламутра в море, которые Бог построил для нашей встречи…
Мы спали в лодках, покачиваясь, как дети в колыбели, кидались — играли розами, молодые язычники. Я шептал ей Анакреона, самое его жгучее, отравляющее истомой-ленью, и переливал в наше слово — до голости вольным переводом, очень вливавшим. Мы пили вино-любовь, вино и солнце, а гребец-турок, сваливши парус, пел нам, сидя на корточках, свои маленькие, как птички, песенки и играл на какой-то штуке — длинная, помню, шейка, круглая.