Добравшись наконец до холодильника, он, достав оттуда литр свежего апельсинового сока, с жадностью присосался к нему и пил на ходу, потирая грудь, куда стекал с подбородка холодный сок.
Из ящика в холле он достал три утренние газеты, захлопнул и запер дверь и, войдя в кухню, принялся готовить кофе: шесть чашек воды, кофе строго по мерке – особый кенийский и французский темный – кофеварка включена.
В ванной он критически осмотрел себя в дешевое, в полный рост зеркало, привинченное к двери, и, включив горячую воду, отрегулировав температуру, встал в ванну.
Пока он чистил зубы и в зеркало яростно улыбался пенистой улыбкой, тепловые лампы высушили его тело. Хилари была без ума от его улыбки. Этим он ее и соблазнил. Он снова изобразил улыбку. Чудная девочка. Ужасно то, что он собирается с ней сделать. Она была типичной собственницей, как, впрочем, все они. Много говорила и все время задавала вопросы. Грег этого не любил: приходилось напрягаться, как на работе, все время помнить, что он ей налгал раньше. Он сказал ей, что был актером в Торонто, потом остался без работы – поверила, проглотила.
Он сушил феном свои черные кудрявые волосы, взбивая их пальцами, чтобы казались гуще. Перманент начинал развиваться, но это было не важно.
Не одеваясь, он вошел в кухню, смешал порцию корицы с сахаром, и, отрезав четыре толстых куска кислого хлеба, заложил их в тостер.
К тому времени, когда тосты были готовы, он уже выпил полчашки кофе и начинал чувствовать себя человеком. Он пил из своей любимой чашки с простым рисунком – черно-белые шашечки, слегка искаженные внизу, где чашка закруглялась. Совсем как люди: не слишком сложные и искаженные – всяк на свой лад.
Он подлил молока, помешивая ложечкой, неизменно по часовой стрелке, привычка, одна из многих. Человека выдают штампы, привычные жесты. В отношениях с фараонами куда лучше новизна, непредсказуемость, иначе – шашечки, клеточки, решетка…
Такие мысли бродили в его голове, пока он пил свой утренний кофе. В день ограбления он любил ходить по комнате обнаженным. Он был далеко не Шварценеггер, но гордился своим телом, плотной упругой мускулатурой и принимал меры, чтобы не терять формы. Нагота почему-то давала ему ощущение силы, в то же время усугубляя чувство уязвимости. В его квартире было много зеркал, они отливали серебром, куда ни повернись. Это было не тщеславие, а что-то более сложное – желание видеть себя в неожиданном ракурсе, в игре света и тени, как бы глазами постороннего, – он любил удивляться. Наполнив вторую чашку, он отправился с ней в гостиную, в полуденное солнце, позолотившее мебель. Растянувшись на софе, он просматривал газеты, читал сводки о преступлениях, раздел спорта, заглянул и в политический обзор.