Когда я совсем было отчаялся, ко мне подошла курносая, с хитрыми черными глазками девчонка, не то из пятого, не то из шестого класса, без всяких почтарских сумок, и сунула в руку записку. Наконец-то! Я развернул ее — почерк незнакомый.
«Саша, давно хотела тебе сказать: не пиши Зое. Она все твои записки читает вслух, и девочки смеются над ними и над тобой. А она — первая. Мне стыдно за нее и обидно за тебя. Я ей сказала об этом. Она только засмеялась. Прошу тебя: больше не смей писать. Если у тебя есть гордость. Она уже со многими так «дружила». Лена».
Так, только спокойно, только не быть дураком и не сотворить какую-нибудь глупость.
Я достал все Зойкины записки. Странно, еще пять минут назад они так много значили, а теперь… Я запаковал их и отправил ей. Не хотелось больше ни смеха, ни шума, ни разговоров. Позвал дядю Васю и попросил отвезти меня на веранду, на свое место.
После праздников я ехал на занятия, словно на казнь: как встречусь с Зойкой, как она будет вести себя, как посмотрит на меня? Вдруг скажет: «Эх, размазня кисельная, поверил Ленке! Она пошутила, а ты…»
Однако Зойка была такой же, как всегда: переговаривалась с Пашкой и Фимочкой, смеялась, беззлобно задирала Ваньку. На меня ни разу не взглянула. Я ждал чего угодно, только не этого, и расстроился еще сильнее.
А что если Лена в самом деле пошутила? Ведь почта все-таки игра.
Пока шли первые два урока, я окончательно почувствовал себя виноватым. Конечно, глупо поторопился с отсылкой Зойкиных записок и обидел ее! Безмозглый болван, пень! Что теперь делать? Как помириться с Зойкой, если она даже смотреть на меня не хочет?
Я взмахнул несколько раз рукой, как будто отгоняю муху: может, взглянет? Но Зойкина шея сегодня поворачивалась куда угодно, только не в мою сторону. Незаметно сбросил на пол жестяной пенал. Бесполезно. Лишь Леньку напугал — дернулся, словно к нему подсоединили ток. Тогда я принялся покашливать. Сначала потихоньку, потом все громче. Кашлял долго и, наверное, противно, потому что Зойка вдруг сказала брезгливо, ни к кому не обращаясь:
— У Чеканова, должно быть, коклюш. Надо сказать дежурному врачу — пусть уберут…
Ребята засмеялись, Фимочка отпустил какую-то остроту, но я не расслышал — увидел Ленины глаза. Какие они были! В них смешалось все: и горечь, и жалость, и еще что-то такое, отчего мне вдруг стало невыносимо стыдно. Так стыдно, что слезы выступили. Ведь Лена все видела, все отлично поняла. Ни гордости у меня, ни самолюбия…
Схватил первую попавшуюся книгу, поставил ее на грудь, заслонив лицо.