И в самом деле, ухаживать теперь было не за кем. "Подходящего рабочего места" (так это называлось в службе занятости) для Фёдорова по-прежнему не находилось. Отпала нужда в постоянной стирке, перекладывании больной каждые два – три часа (во избежание новых пролежней). Некого было уговаривать съесть ещё хотя бы одну чайную ложку пищи, столь необходимой, чтобы поддерживать едва тлевшую жизнь. Некому было менять подгузники, ставить капельницы, делать инъекции и менять в магнитофоне кассету с Азнавуром на Вивальди или наоборот. Никто уже по ночам не нарушал твой зыбкий сон слабым стоном и просьбой для чего-то подойти. Но сна по ночам теперь всё равно не было. Виктория, которая взяла свой очередной отпуск ещё за день до смерти Ольги Алексеевны, тоже мучилась от бессонницы.
Всю первую ночь после смерти мамы они пролежали в постели, обнявшись, не говоря ни слова. Вику временами охватывала дрожь как от холода, хотя в доме было жарко. А в ночь после похорон она вдруг разрыдалась. Алексей, выйдя из дремоты, осторожно взял жену за вздрагивающее плечо:
- Что случилось, милая? Ну, что с тобой, скажи мне. пожалуйста?!
- Маму жалко. Ей так хотелось о чём-то со мною поговорить в тот последний день, а я.
Алексей Витальевич, знавший, что его жена наделена и совестью, и развитым чувством справедливости, услышал такие слова, которые послужили для него ещё одним подтверждением обоснованности его глубоких чувств и привязанности к супруге. Виктория, отвергнув его утешения, сказала в ту ночь, что Ольга Алексеевна была и для неё самой настоящей (она выделила эти слова) матерью и что следовало бы и было возможным уделить ей хотя бы немного больше времени и внимания. Всё же Алексею Витальевичу как-то удалось утешить жену, а потребовавшиеся от него при этом душевные усилия и находчивость обеспечили ту необходимую нагрузку, которая позволила и ему самому погрузиться в неглубокий сон.
Но с каждым последующим днём Викторией стала всё больше овладевать какая-то иная грусть. Жена всё больше погружалась в задумчивость, потом по её лицу стало заметно раздражение, вызываемое, как ни странно, именно вниманием мужа. Дальше – больше. Впрочем, Фёдорову не пришлось долго раздумывать о причинах таких изменений в настроениях супруги. Вскользь брошенная фраза, к тому же ещё – полунамёком, примерно через неделю после похорон, мгновенно объяснила происшедшие изменения. Это были мысли о другой трагедии, происшедшей в тот же самый несчастливый последний рабочий день недели – тринадцатого июня. Мысли о тех событиях терзали и самого Фёдорова, но постепенно были вытеснены повседневными трудами и хлопотами при уходе за умиравшей матерью.