Старшина как-то странно посмотрел на меня и произнес, четко и медленно выговаривая слова:
— Хорошо. О подробностях этого переобувания расскажете в канцелярии. А потом на комитете комсомола.
И я понял, что снова влип со своим языком. Слово, как говорится, не воробей, если уж вылетело, то любой может его поймать и выпотрошить как хочет. Словами-то мы кидаемся, как булыжниками, рассчитывая сразить собеседника и совсем забывая, что сами привязаны к этим булыжникам крепкими веревочками. Кинуть недолго. А если промахнешься? Тогда этот самый булыжник на веревочке, как сказала бы моя бабушка, вытянет раба божьего Константина на свежий воздух. Точно, как в известном фильме «Ну погоди!», когда злой волк попадает в аналогичную ситуацию.
— Извините, товарищ прапорщик, — сказал я, раскаиваясь, как мне казалось, совершенно искренне. — Замешкались по моей вине.
— Принимайте пост.
Пост принять недолго. Чего там принимать? Стереотруба да бинокли, да телефон, да силуэты самолетов в рамке, да четыре стороны света с синей морской далью, распахнувшейся на полгоризонта. Две минуты — и мы остались одни на вышке с Игорем Курылевым, да с ветром вольным, да со своими думами.
Солнце висело над морем, заливая синий простор ослепительным сиянием. Посредине этого сияния, как в луче прожектора, шел белый теплоход. Я знал, что он торопится изо всех сил, но скорость его, съеденная расстоянием, совсем была незаметной. Будто был он маленькой игрушкой, раз и навсегда приклеенной к серебристой бумаге. «Вот так и мы спешим со своими желаниями, — думалось мне — А взглянуть со стороны — все топчемся на месте. Жизнь огромна, как море, а мы, крохи, затерянные в ее просторах, плывем друг за дружкой, боимся отстать, затеряться в этом безбрежье».
«Хватит! — сказал я себе. — Пора за ум браться». В чем это должно было конкретно выражаться, я и сам толком не понимал, знал только, что надо серьезнее относиться к самому себе и к девушке Тане, и к этому молчальнику Курылеву, и ко всем товарищам, включая зануду Костю Кубышкина. И, конечно, к хитрому нашему старшине, хватит уж рассчитывать на его снисходительность…
Многих перебрал я в уме, перед многими мысленно покаялся. И, как это часто бывает, когда перестараешься, почувствовал облегчение, будто уж и не я виноват перед своими начальниками и товарищами, а вроде они передо мной. Знавал такой хитрый выворот за собой. Но я все-таки сумел не расхныкаться от жалости к себе, как не раз бывало, впился в мирные воды с таким вниманием, словно хотел разглядеть еще и то, что под водами.