– Что же делать? – почесал затылок человек в куртке.
Вместо ответа электрик опустил свой чемоданчик у стены и направился к моей двери. Я едва успел убрать глаз от замочной скважины, слишком поздно сообразив, что он собирается делать. В полной неподвижности застыл я на корточках со своей стороны, по шороху движений догадавшись, что почти в той же позе электрик приник к двери снаружи. «Только бы Юрико сейчас не выдала своего присутствия! – мысленно взмолился я. – Только бы проскочить – я бы в храмовом хайдэне[25] десятка иен не пожалел!»
Нам повезло: почти беззвучно работавший компрессор холодильника, стоявшего буквально в нескольких шагах от меня – сразу за углом кухни, отключился, заставив это чудо техники затрястись, лязгая какими-то таинственными частями. По ту сторону двери раздался облегченный вздох и шорох одежды – электрик разогнулся, оторвав ухо от фанерной облицовки.
– Я ж говорил! – голос его был преисполнен радостного самодовольства. – Холодильник у него работает. Я и марку могу по звуку определить: «Синано» от «Мацусита электрик» (тут он, к моему удивлению, угадал абсолютно точно) – по лицензии «Дженерал электрик» выпускается. Хороший аппарат, – снисходительно добавил он, – с отдельной морозильной камерой… Да вот, смотрите, и счетчик остановился! А вы панику разводите: утюг… плитка… Хорошо, что не послушался вас!
Переговариваясь на ходу, они как-то сразу собрались и начали спускаться по лестнице. Уже снизу раздался хохоток настоявшего на своем и оттого чрезвычайно довольного электрика. Я же осторожно поднялся на затекшие ноги и завернул на кухню, где ухватил с полу последнюю бутыль с сакэ. Судя по весу, напитка в ней осталось не больше половины сё[26], которые нужно было растянуть на два или три дня, но отказать себе в выпивке я не мог. Одну за другой я выпил пару чашечек, ничего, кроме вкуса не почувствовал и решил окончательно снять напряжение другим способом.
Юрико не сопротивлялась, когда я в нее вошел, но и ни единым движением мне не помогла. Я тоже не испытывал даже намека на страсть – все, ранее влекущее к ней, выгорело за считанные дни вынужденного заключения, сопровождавшегося изнурительными процедурами взаимного причинения боли. Даже Аико Ватабе – тонконогая и тонкорукая, с выступающими на узкой спине позвонками и сохранявшая молчание, несмотря на удары теменем о стену во время бурных моих с ней соитий, – даже та была желанней. Однако моим поведением сейчас руководила вовсе не похоть, но ненависть. И еще ощущение злорадного превосходства над теми, кто загнал нас, словно диких зверей, в эту зловонную нору и заставил прятаться в ней, самостоятельно выкусывая и зализывая собственные болячки. Та, с кем я в данный конкретный миг совершал акт, иными отождествляемый с любовью, вовсе того не понимала, но я-то был сверх краев переполнен уверенностью: мы (я в первую очередь!) их победили. Ясно главное: каждый выживает, как умеет. Государство может выпятить отталкивающие язвы и рубища, запугав народ и заставив его подчиняться; общество готово пресмыкаться перед властью и силой государства, лишь бы сохранить некие дорогие ему устои и традиции; человек способен унижаться и молчать, лгать и прятаться от первого и второго, лишь бы выжить самому и позволить выжить своим близким. И во всем этом многослойном прессе проявляется эволюционная, историческая правда: продолжить существование и оставить потомков имеет право не лучший и сильнейший – эти ломают шеи как раз в первую очередь, – но наименее сопротивляющийся давлению среды. Жидкость невозможно изрубить топором или раздробить молотом. Тот, кто уподобился воде или бесформенной амебе, кто способен использовать мельчайшие щели, складки, норы и пещеры для выживания, кто благодаря маскировке становится невидимым в ярком дневном свете, имеют право дожить до темноты и под ее покровом обеспечить продолжение своего рода.