— Пожалуйста, закрой дверь, — сказала Агеда. — Ужасно дует.
Мальчик несколько раз повернулся на пятках, но с места не двинулся. Дверь он, правда, закрыл, но потом презрительно скрестил руки — пусть видит, что, хоть он и в комнате, ему до ее штук нет никакого дела.
Теперь женщина читала письма, подписанные Кающейся, Отчаявшейся и Голубым Цветком.
Агеда прильнула к приемнику, хотя и продолжала расчесывать непослушные волосы.
— Уважаемая сеньора Серрано…
Агеда сделала знак рукой, и Авель прислушался.
«…Я девица, мне двадцать восемь лет, и я веду здесь, в деревне, очень замкнутую жизнь, только иногда езжу в поселок по поручениям моей больной и беспомощной матери. Несколько месяцев тому назад я познакомилась с одним офицером, который занимает видный пост здесь на батарее, и, поскольку он выражал намерения…»
Ее лицо застыло от напряжения, и Авель с удивлением увидел, что она уронила гребенку.
Дикторша кончила читать письмо, подписанное какой-то Одинокой, и перешла к ответу.
«Я прекрасно понимаю ваше нетерпение, дитя мое, и, поверьте, чрезвычайно сожалею, что не могу быть с вами, чтобы поддержать вас советом и залечить раны вашей скорбящей души, но, поскольку это не в моих силах, а вы нуждаетесь в дружеской помощи, я посыпаю вам эти слова и надеюсь всей душой, что они принесут вам хотя бы ничтожное утешение: будьте тверды, дорогая, не поддавайтесь минутному унынию, которое, поверьте мне, так часто проходит без следа…»
Такого Авель еще никогда не слышал и, как зачарованный, пошел к приемнику.
Женщина медовым голосом учила благоразумию и здравому смыслу, пересыпая свою речь нежными словами, вроде «милая девочка» или «дорогое дитя».
Когда беседа кончилась, снова заиграли тот же вальс. Агеда, рассеянно глядя вдаль, крутила радио; потом выключила.
С минуту ни он, ни она не смотрели друг на друга.
Агеда увидела, что на коврике валяется гребенка, и наклонилась ее поднять.
— Слышал?
Глаза у нее блестели, как будто она плакала; вдруг она засмеялась.
— Это я Одинокая, — сказала она.
* * *
Этот удивительный вечер сказал ему о ней больше, чем все прежние разговоры. Трудно было выносить жизнь в «Раю», не убегая в будущее или в прошлое и не мечтая о поклонниках и офицерах. Агеда поступала, как все. Матери ее грезились Давид и Романо, сам он думал о боях и окопах.
Авелю было не по себе, он понимал, что одинок и ему не хватает товарищей. В сущности, если так посмотреть на дело, ничего не было странного ни в его беспорядочных прогулках, ни в приступах плохого настроения — просто он одинок, чудовищно одинок, а ему нужно, чтобы кто-нибудь был рядом и любил его.