– Бояться вас будут, дураки везде есть, и Мотрю боятся, но никто слова плохого не скажет, и пальцем не тронет. А лечить обучитесь, так в почете жить будете.
– А когда неурожай, когда голод, когда скотина падет, тогда кто у вас в том виноватый? Рано или поздно везде нас беда и попы найдут…
– Мы люди оружные, больше от добычи, чем от земли живем, когда недород, в другом месте хлеб купим, и гречкосеям своим с голоду помереть не дадим. А в походе, во всех бедах не вы, атаман виноватый.
– Как же они живут атаманы ваши?
– По-разному… Плохой атаман долго не живет…
– Вот я тебе о том и толкую, люди, они везде одинаковы.
Внезапно ее настроение поменялось, она лукаво улыбнулась, и толкнула меня в грудь.
– Иди снимай свое железо. Что думаешь, довел бабу до слез и все? Так просто я тебя не отпущу. Хватай другую лавку, тащи к той, что возле стены.
Она была горячей и страстной, свежей как ключевая вода, уста ее были слаще меда, ее высокая грудь оставалась единственной прохладой среди жара наших тел…
Даже в Библии Соломон умудрился похожие слова написать. У нас не было фруктов, было только вино, мы изнемогали от этой ночи, и только грусть иногда остро колола мое сердце, я знал, такого больше у нас с ней не будет…
Воистину, во многом знании, много печали. Слишком много.
Как точно сказал поэт,
"Захочеш ще, як Фауст, ти, вернути дні минулі,
та знай, над нас боги глухі, над нас, німі й нечулі…
співають, плачуть солов*§, і бьють піснями в груди,
цілуй, цілуй, цілуй §§, знов молодість не буде…"
(Захочется тебе еще, как Фаусту, вернуть прошедшие дни,
но знай, боги, над нами, глухи, немы, и не чувствуют, когда их невропатолог колет иглой…
поют и плачут соловьи, и радость в сердце будят,
целуй, целуй, целуй ея, вновь молодость не будет…)
Второй молодости не бывает, даже если тебе дали второе тело. Молодость это чистый белый лист бумаги, на котором ты пишешь, а потом стираешь, стираешь, и снова пишешь. И если вначале твои строки ярки и контрастны, то со временем, бумага сереет и уже не разобрать, что на ней…
Когда мы, вернувшиеся с седьмого неба обратно на землю, лежали,
прижавшись друг к другу, она тихо сказала,
– Чудной ты Богдан, лицо небритое ни разу, а глаза как у деда старого. И любишь меня, как будто это в последний раз.
– Завтра побреюсь, у меня теперь кинжал персидский с добычи есть, раз голову бреет, то и лицо не подерет. А день каждый, последним стать может, на все Божья воля. Остальное тебе Мотря расскажет, если захочет, она про меня все знает, больше чем я сам про себя знаю. Давай поспим чуток, завтра день трудный, даст Бог, не последний.