— Да, Ваше Величество, я понимаю, — повторил Зубов, считающий именно себя вне какого-либо писаного закона, а исключительно по праву столь — якобы — ненавистной бабушке любви, считающий себя человеком, принимающим решения, исходящие из интересов государства. Все просители не могли попасть к её Императорскому Величеству, прежде чем удостоятся благосклонной аудиенции Платона Александрыча Зубова, уж так стало заведено.
— Поэтому из тфух сестёр я фыпираю Луису как наиполее претсказуемую и толженстфующую претстафит сопою пример путущей супруги российского императора. Она почитает за счастье, я полагаю. Амалия ше мошет гостит в Петерпурге сколько пошелает и сколько пошелает феликий кнэз Алексантр. Пока это, расумеется, не перейтёт границ приличия, — громко сказала бабушка, как будто их с братцем вовсе не было в карете. На самом деле бабушка, как всегда, знала, что делала, — он с девяти лет, после того, как батюшка изволил в Гатчине выстрелить у него над левым ухом из пушки, стал на это ухо несколько глуховат, проще говоря, почти ничего не слышал левым ухом, и бабушка теперь говорила громче обычного специально для того, чтобы он услышал. Значит, судьба его решена. Значит, решена. И, значит, бабушке все известно. Он похолодел.
Возможно, именно с того мгновения мысль о женитьбе вызывала у него только разве холодный пот. Он не хотел жениться! Даром интуиции наградил его Господь, и сейчас то, что называлось «внутренний голос», говорило ему о грядущих неприятностях.
— И фопще любоф не толшна упрафлят сутпами госутарстф. Луиса… Луиса станет просто шеной и матерю, полее ничего. Фот так оно и путет, — бабушка залилась добродушным старческим смешком. — И к тому ше у неё полее лёхкий характер, — добавила она, ошибаясь в человеке и в предвидении будущего, видимо, в первый и последний раз в своей жизни. — Тетей Луиса станет рошат только от госпотина Алексантра.
«Господином Александром» бабушка называла его, внука, — с тех самых пор, как непосредственно занялась его воспитанием.
— Да, Ваше Величество, я понимаю, — повторил Зубов как попугай, улыбаясь так, словно бы и он дерзал сейчас предвидеть будущее или, по крайней мере, прозревал прошлое.
— Тенег она никокта не принесёт в Россию, та фет сокровищ фофсе не трепуется от неё. Кроф! Отлишная немецкая кроф! Кроф, которая стелала Россию цифилисофанным косутарством!
Бабушка вновь — теперь недобро — засмеялась; такой её редко видели на людях. Засмеялась и добавила:
— Са теньги, милый мой, феличия не купиш, и са любоф его нелься получит. Только кроф таёт феличие и лютям, и странам.