– Нешто тут такое сготовят? Известное дело – ляхи. Ну пирог с щучьими телесами они, можа, и осилят кое-как, а вот сбитень сварить – дудки. Али, скажем, пирог на троицкое дело испечь – и тут кишка тонка.
– Сбитень я тут и сам ни разу не пивал, – согласился его собеседник. – А уж с пирогом, мыслю, должны управиться! Поясни как, и они тебе его вмиг испекут.
– Не-э, – уверенно замотал головой монах. – Начинка – ладно, тут куды ни шло, а сам-то пирог из просфорного теста делают, а у них тут просфоры опресноки[69] пекут, так нешто им возмочь?
– Ну и господь с ним, с тестом этим, ты далее сказывай, – поторопил монаха Дмитрий.
– А что далее? Сиг бочешной под хренком оченно я уважал, огнива белужьи в ухе, окунька рассольного из живых…
– Погоди-погоди, – остановил его Дмитрий. – Ты сейчас об чем сказываешь?
– Про блюда с патриаршего стола, – невозмутимо пояснил Отрепьев. – Сам же велел.
– Я про странствия твои говорил, – поправил его Дмитрий. – Далее-то ты куда подался?
– Да я бы вовсе никуда не подавался, прижился уж там, но тут Пафнутию некая старица от старца весточку прислала. Мол, коли объявится Юшка Отрепьев, дак пущай немедля идет повидаться с давним своим знакомцем и передаст ему заветное словцо: «Пора». Понял ли, от кого я к тебе прислан?
– Не-эт, – удивленно протянул Дмитрий.
– Скоро ж ты позабыл благодетеля свово, – усмехнулся монах. – То ж боярин Федор Никитич Романов, кой ныне тож пострижен яко монах Филарет, а старица – инокиня Марфа, бывшая женка евонная, Ксения Ивановна. – Он тяжело вздохнул, задумчиво поскреб бороду и признался: – Я-ста поначалу не схотел идти, больно пригрелся, а она вскорости второго гонца прислала. Да и Пафнутий коситься учал. Мол, забыл я долг свой пред господином, а оное негоже. Покамест в раздумьях пребывал, тут-то меня и признали стрелецкие собаки. Пришлось бежать. А куды схорониться? Опять же в монастыре. К рубежам не сунуться, потому я сызнова на восход утек, прямиком по Москве-реке, а далее по Оке. Доплыл до Мурома и осел там в Борисоглебской обители. А чтоб никто меня не приметил, поведал, что жажду великую схиму принять да в затвор уйти. Ну, сменил имя Григорий на Леонида, клобук на куколь[70], посидел месяцок в келье и понял – лучше на дыбу, чем так вот, взаперти. И подался я сызнова в Москву.
Он вновь прервался, чтобы жадно осушить очередную чару, после чего, смачно высморкавшись прямо в скатерть, самодовольно захрустел соленым огурцом.
При виде столь вопиющего безобразия Дмитрий брезгливо передернулся, а Отрепьев продолжил как ни в чем не бывало: