1983. ОПЕРАЦИЯ «ГАСТЕЛЛО»
С тех пор не перестаю удивляться, сколь даже некрасивую бабу преображают поминки — благодаря черному обретают прямо ахматовский размах крыльев, особенно в профиль — и капуста у них взахлеб шинкуется, и самогон не бьет сивухой, и помолчит вовремя — а ради живого не допросишься.
Ежегодно один — пара вагантов выпадает из-под шпиля альма-матер, ибо хождение по карнизу является обязательным условием истинного беглеца, хотя метод этот многим из нас сразу не глянулся своим однозначным финалом (учитывая этажность универа), да и летальностью своей. Однако частые, затяжные поминки подхлестывали поиски паллиатива, проветривали чердак, и к заутрене мы обычно сходились на том, что эпигоны Гастелло достигают поставленную цель только частично, да и то — абсолютно в переносном смысле, а ежели бежать горизонтально земле, то успех явно на стороне весомых. Во имя самоутяжеления штурмом брались спецхраны, зубрились редкие, но иностранные языки, и даже прорылся полноценный подкоп под Таганку, который, впрочем, по ошибке вывел в машинный цех, я до сих пор помню, что в спектакле «Галилей» подиум делает девяносто семь оборотов; много это или мало, судить, как говорится, не мне.
Любой ценой состояться. Чтоб не сдуло. Чтоб сами к себе позвали, как Тарковского.
И мы с дружищем Бобом тем же увлеклись. Однажды — на погосте в Даниловском монастыре — доброй чаркой помянули Пушкина Александра Семеныча, преставился без посторонней помощи, того же генваря какого надо — 1837-го, что и орденоносный тезка, и ну кто-нибудь бы багульник, верблюжью колючку, традесканцию бы возложил! «Что ты хочешь?! Закатывалось солнце русской поэзии, все смотрели в ту сторону», — вздохнул Боб. Ах, Александр Семенович Пушкин, спасибо за ненаглядный урок, не повторим твоих ошибок!
На том иссяк романтический период. Начались конкретные дела. Борцовская эра.
1984. ОПЕРАЦИЯ «ПЕРЕДЕЛКИНО»
Жирный Оруэлл черным клювом дубасил фрамугу, когда вбежал дружище Боб: «Мужики, выдвигаемся на дачу Пастернака, все схвачено. Ночью съедутся западники снимать диссидентский шабаш. Наш час пробил!»
Октябрь. Как обещало, не обманывая, стало холодать. Один из нас пятерых запаниковал: «В Переделкино кишмя кишат кабаны!» «Какие кабаны, святое ж место!» — но от греха лезем на сосну. Ждем. Около двух отворилась калитка, и что-то проникло в палисадник. Боб со всех глаз наводит инфракрасный бинокль, мы готовы к его паролю «Земля!», подразумевая «Ньюсуик», на худой конец «Ференцварош», но вдруг звучит: «Тайматов, мужики! Ынгыз!» …Уже тогда буранный полустанок приглядывал к помеченному Нобелем жилью. Вот он запалил керосинку. Вот идет к роялю, который весь раскрыт на Шопена экспромте. Тайматов, в спортивном костюме «Адидас» с лампасами, навис над клавиатурой и ударил по более доступным черным: «тарарам пампам, тарарам пампам…» — разорвал тишину собачий вальс. А уж когда чужак по-свойски, с ногами, возлег на аскетичный пастернаковский топчан, мы не сдержались. «Подъем!» — заорал страшный Боб, и вся стая переделкинских кабанов прискакала изъявить нам солидарность, и откуда-то с кукурузного поля, в белом лунатическом шлафроке вдруг выплыла сама Ахмадулина и спросила: «Кто вы, спасатели?!» «Мы — так, мы — временные, мы — беглецы». «Жаль, такие парни и здесь нужны»… Отказаться, что ли, от побега, впервые мелькнула шальная мысль, но не задержалась, потому что кульминация подступила.