Лейтенант Пабст стоял, уперев кулаки в бока, и разглядывал русского. Потом выяснил у переводчика, что тот хочет, и усмехнулся:
— Спроси у этой свиньи, где его приятель лежит, пусть укажет точное место.
Переводчик объяснил русскому просьбу лейтенанта. Тот закивал, повернулся и, пошатываясь, зашел внутрь здания. Вместе с ним неохотно потащились несколько пехотинцев и парень, который знал русский. Спустя несколько минут процессия вышла обратно.
— Ну что? — спросил Пабст.
— Трое убитых иванов. Еще там лестница в подвал, и в самом низу действительно лежит раненый русский. Говорит, что обессилел и не может сам подняться наверх, хотя готов сдаться.
— А больше русских в здании нет? — поинтересовался лейтенант.
— Нет. Все осмотрели.
— Наши все вышли?
Солдат кивнул.
— Так, — распорядился Пабст, — этого к военнопленным, а в подвал гранату. Остальным отдыхать. Выполняйте.
— Пойдем, Карл, еще коньяку у Гельца выпросим, — задумчиво произнес Матиас. — Я угощаю.
— Не откажусь.
— Папка! — услышал Кожевников до боли знакомый, родной голос.
Старшина смотрел на дочь и не мог поверить своим глазам… Сон… Наваждение… Кожевников растерянно огляделся. Лейтенант Анисимов широко улыбался, а комиссар Бортко удивленно поглядывал то на старшину, то на девушку-разведчицу. Митрич видел перед собой ту, с которой уже простился и надеялся встретиться только на том свете. Она не была ни сном, ни наваждением. Перед ним была его дочь Дашка — его кровинушка, его счастье, утерянное безвозвратно, но обретенное вновь.
— Дашка… — прошептал он, слова застревали в горле.
Дочь кинулась ему на шею, и Кожевников сжал ее в объятиях. Он слышал, как она всхлипывает, уткнувшись лицом ему в плечо, но никак не мог поверить в реальность происходящего. Спустя несколько мгновений старшина провел ладонью Дашке по волосам. Очень осторожно, словно боялся, что видение растает:
— Мне… сказали, что… ты погибла, ты умерла…
— Папка… родной мой…
Они долго стояли обнявшись, а все окружающие смотрели на них и улыбались.
Дарья почти не изменилась за это время, только черты лица ее чуть заострились, а в глазах читалась невиданная доселе в ней Кожевниковым сила. С коротко остриженными волосами, да еще в солдатском обмундировании, она теперь чем-то походила на юношу.
Они сели на грубо сколоченную лавочку, им никто не мешал. Кожевников крепко сжимал руку дочери, не желая выпускать, и неотрывно смотрел ей в глаза.
Бортко молча подошел к ним, всунул в руку Митрича флягу.
— Спирт разбавленный, — пробасил он. — Тебе сейчас самый раз.
Отец и дочь просидели вместе несколько часов, рассказывая друг другу, что им пришлось пережить за последнее время.