– Джоко в аду, – он зарыдал.
– Глубоко вдохни.
– Джоко гниет в аду!
– Ты можешь глубоко вдохнуть? Медленно и глубоко. Сделай это для меня, сладенький. Давай.
Через дверь она услышала, как Джоко глубоко вдыхает.
– Очень хорошо. Молодец.
– Джоко мертвый в аду, – в голосе слышалась тоска, но паника частично ушла.
– Еще раз глубоко вдохни, сладенький, – после того, как он трижды глубоко вдохнул, Эрика предложила: – А теперь оглянись! Ты видишь коробки с макаронами? Со спагетти? С пирожными?
– Гм-м-м… макароны… спагетти… пирожные. Да.
– Ты думаешь, в аду есть макароны, спагетти, пирожные?
– Возможно.
Она сменила тактику.
– Мне очень жаль, что так вышло, Джоко. Я извиняюсь. Мне следовало позвонить. Я просто не отдавала себе отчет, как много прошло времени.
– Три пакета с красной фасолью, – сказал Джоко. – Три больших пакета с красной фасолью.
– Это доказывает, что ты не в аду.
– Да, согласен. Это доказательство.
– Я люблю красную фасоль. Поэтому ты и видишь три пакета. Знаешь, что я люблю помимо красной фасоли? Булочки с корицей из «Пекарни Джима Джеймса». И я только что положила дюжину булочек на кухонный стол.
Джоко молчал. Потом дверь приоткрылась, и Эрика отступила на шаг. Дверь распахнулась, и маленький человечек уставился на нее.
Поскольку ягодиц у Джоко практически не было, Эрика ушила синие джинсы, чтобы они не болтались сзади. Его футболку украшало изображение Кувалды, одного из звезд рестлинга. Из-за того, что его тоненькие ручки по длине на три дюйма превосходили руки любого ребенка его роста и выглядели так, что вызвали бы дрожь у самой любящей мамаши, Эрика удлинила рукава, чтобы они закрывали и половину кисти.
Джоко моргнул.
– Это ты.
– Да, – кивнула Эрика, – это я.
– Значит, Джоко не мертвый.
– Значит, Джоко не мертвый.
– Я думал, ты умерла.
– Я тоже не умерла.
Он вышел из кладовой.
– Булочки с корицей Джима Джеймса?
– По шесть на каждого, – подтвердила Эрика.
Он ей улыбнулся.
Когда она только познакомилась с Джоко, его улыбка вызывала у нее ужас. Лицо Джоко, и без того не красавца, превращалось в жуткую маску, от которой становилось не по себе даже ей, жене Виктора Франкенштейна. Но за два прошедших года Эрика полюбила эту улыбку, потому что его радость всегда заставляла ее сердце оттаять.
Он так много страдал. И заслужил немного счастья.
Материнская любовь превращала в красоту то, что весь мир находил нелепым и отвратительным. Ладно, пусть его лицо не было красивым, но колоритным – это точно.
Джоко подскочил к кухонному столу, забрался на стул, хлопнул в ладоши, увидев белую коробку с булочками.