Солидарность побежденных. Им досталось сегодня больше остальных. Но завтра карты лягут по-другому. Непременно.
– Цела. Сильный ушиб.
Командир нырнул на глубину, там вздохнул с облегчением, чтобы, понятно, никто не видел – на фига ему калеки в строю, – и вернулся обратно.
– Отдыхать до конца дня. Пиво на сборе более не хлестать, иначе все будете ездить на каталках и шамкать беззубыми ртами. Это вам армия, а не слет юных памперсоносцев. Все. Разойдись, мое войско, на все четыре стороны.
Стресс. Беспорядочно бегающие расширенные зрачки, пытающиеся понять враждебный мир, дергающиеся из стороны в сторону и неспособные зацепиться за пространство, сотканное из предметов и растений. Тусклое, агонизирующее сознание, загнанное в угол ужасами, рождающимися в мозгу.
«Меня вот-вот обнаружат и сожрут. Я дичь, я насекомое».
Хочется стать еще меньше, закрыть глаза, повалиться на землю у придорожного куста и помереть – нет, не совсем, на время, чтобы переждать, пока успокоится и растворится засасывающая тебя адская воронка нахлынувшей истерии.
После скоротечной перебежки сырая и набухшая футболка под свитером и курткой из прорезиненной ткани пропитывается огромной порцией пота, а внезапная мелкая дрожь, зарождающаяся в кончиках пальцев и распространяющаяся по всему телу, заставляет трястись в унисон с ошалевшими глазными яблоками.
Фатос оцепенел. Ночное небо, под которым он мок изнутри от выделений собственного тела и снаружи из-за идущего дождя, снисходительно смотрело на него черными клубящимися плывущими необычно низко, созревшими и отдающими капли облаками.
Запущенный по их следам сербский патруль шел быстро. Не особенно стараясь замечать кого-либо впереди, или сбоку, или вон в той наполнившейся благодаря ливню канаве, пограничники дежурно пытались сесть на хвост перебежчикам.
Четверо албанцев, распластавшись в придорожном подлеске с напряжением сжатой возвратной пружины пистолета, смотрели за чавкающими грязью патрульными. Когда в десяти шагах от Фатоса солдаты остановились, он испугался. Никто из его группы не мог видеть случившегося, некому было ткнуть в бок, чтоб опомнился, так как остальные успели залечь дальше во мраке разросшейся «венгерской сирени».
После, как ни старался, он не мог объяснить самому себе, что же случилось. Почему он вдруг оцепенел, забыв уткнуться носом в грязь и не дышать, а вместо этого таращился куда-то – видимо, на солдат, но скорее в адскую манящую бесславным концом трепыхающуюся мотыльком бесконечность, нарисовавшуюся от внезапного стресса в пропитавшемся ужасом сознании.