– Я не игнорирую, – отвечаю я по-русски. – Как раз собирался к себе, когда ваши часовые встали в воротах. Было две минуты девятого…
Он готов вспылить. Я стою навытяжку и гляжу – возможно, не без страха, но открыто – в его перекошенное бешенством лицо.
– Кадет? – вдруг спрашивает он с незнакомой интонацией. – Кадет? – звонко повторяет он.
– Нет, фенрих! – коротко отвечаю я.
– Доброволец?
– Да, доброволец. С первого дня.
Что у него в голове? Я не верю собственным глазам. Он сует большой пистолет в кобуру, широким движением протягивает мне руку. Это жесткая, узловатая рука. Я крепко пожимаю ее.
– Идите! – резко говорит он.
Я выхожу за ним. Мы спускаемся по лестнице, я подле него. У казармы он молча, в раздумье, пару раз прохаживается взад-вперед.
– У вас не такие глаза, как у немцев, – вдруг говорит он. – Вы и говорите по-русски не так, как говорят немцы. Почему?..
– Моя мать была русской, – тихо отвечаю я.
– И вы воевали против нас?
– У меня отец – немец!
Он тяжело кладет мне руки на плечи, глядит в глаза по-собачьи добрым взглядом. И, круто повернувшись, рявкает в своей прежней манере:
– Старший!
Старший подлетает, рука у шапки.
– Отведи этого господина на его квартиру! Проследи, чтобы с ним ничего не случилось! Будь с ним вежлив! Смотри за казаками! Понял?
– Слушаюсь, ваше благородие!
Рука у шапки дрожит как осиновый лист.
– До свидания! – говорит Вереникин.
– Спасибо вам! – тихо говорю я.
– Не стоит…
Рядом со старшим я иду через лагерь. Пару казаков, было уже собиравшихся принять меня в нагайки, он прогоняет с руганью. Перед моей комнатой он молодцевато отдает честь и уходит, звеня шпорами.
Я задумчиво смотрю ему вслед и некоторое время устало и растерянно стою в коридоре, прислонившись к стене. «Возможно ли? – думаю я. – Вереникин первый, кто заметил особые черты моего лица… Да, никто не задумывался о том, что мне помимо обычных лишений приходится переносить и особые тяготы… Только этот человек… Нет, никто не в состоянии постичь этот народ».
Когда вечером мы стоим перед нашей казармой, мимо нас под руку проходят двое молодых лейтенантов.
– «Два лейтенанта, розовощеких и загорелых…» – скандирует Ольферт. – Тоже любопытная парочка! – с сарказмом говорит он. – Голубые братья, если вы знаете, что это означает… Они – настоящая любовная парочка и слепы ко всему вокруг, кроме себя самих. Они – два голубка, и один не отведает кусочка, пока другой с ласковыми словечками не вложит его ему в клювик. Их существование основано на строгих семейных правилах и нормах…
Я смотрю им вслед. Это двое симпатичных, здоровых людей. «Значит, и тут? – думаю я. – Не только в верхнем лагере?»