Вертится машина.
Ах, пас маль ауф —
Раздавит машина!
Фройляйн, фик-фик,
За марку — пшик!
Машине — капут!
Припев орем мы всем хором, оглядываясь на Папашу. Папаше плевать. И таких куплетов пять или шесть. Последний заканчивается вот так:
Эй, пас маль ауф.
Марсель — Париж,
Даешь пастис,
Виват, де Голль,
Виват, наша голь,
Франция — живи,
А вот и мы!
Все это распрекрасно, но я бы хотел шагать быстрее. Хотел бы, чтобы мы уже добрались. Чтобы узнать. Эти мудацкие клещи сжимают мне все кишки, сильней и сильней. Я уже в этом уверен: Мария убита. Паника нарастает. Надо не думать об этом. Шагать, черт возьми, шагать!
Этот свет апокалипсиса нагнетает страх. Я весь в нереальном. Дым задушил солнце, все танцует в красных отсветах пламени. Мостовая — одни воронки и трещины, из лопнувших труб брызжут гейзеры, электропровода трамвая волочатся по земле. В глубине зияющей воронки — рельсы метро. Везде полно зажигательных карандашей. Просто невероятно, какое число их насбрасывали! Не меньше, чем пять или шесть на каждый квадратный метр! Это такие алюминиевые призмы, длиной сантиметров тридцать, шириной пять, шестигранные, поэтому-то их и называют карандашами. Падают они на землю как угодно, но как только оказываются на ней, их острие начинает изрыгать жуткое пламя, горячее, как автоген, способное в радиусе нескольких метров захерачить тебе пожар из чего угодно, лишь бы горело. И таких миллионы. На мостовой от каждого их них тянется длинный веер черной жженки, выходящей из активного острия. А теперь, в этой полуночи, если ступить на такое, ногу сломаешь, верняк! Scheisse!
На поверхности еще высящейся стены длинные сочащиеся блестящие потеки доходят аж до земли. Камень высверлен гадкими ранами со вздутыми краями. Даже сама мостовая кажется прокипевшей, как свеженькое варенье.
— Фосфор! — говорит Папаша, под впечатлением.
Да, знаем. Слишком часто мы видели, как сыплется сверху дрянь эта, шипя, сверкая в ночи, словно струя расплавленной стали, обрызгивая, подскакивая, сразу подхватывая языки пламени, пожирающие все, к чему его мельчайшие капельки могут прикоснуться, разжижая все то, что не хочет гореть. Люди говорят о тысячах градусов, о черепах, высверленных одной-единственной каплей, как пустая яичная скорлупа.
Рассыпаются также напропалую длинные ленты оберточной серебристой фольги. Ребята мне разъяснили, что это создает зверский шум, увеличивает шум моторов и мешает ушам-роботам Флак определить направление самолетов.
Ну, а это уже неизбежно: реквизировали нас по дороге мужики с повязками, чтобы идти высвобождать подвал, откуда доносятся слабые крики. Приступаем, конечно, куда тут денешься? Покуда мы вгрызаемся в груды кирпичей, балок и всего что угодно, вперемешку сцепленного, нагромоздившегося одно на другое, ребята второй половины нашего отряда, Мамашиной, проходят мимо, их загребают тоже, и вот, — вместе с легавыми и прохожими нас уже человек двадцать пыхтит, — подбираемся наконец к двери, выбиваем ее, картина не из приятных! Осталось трое полуживых, в том числе малыш. Сидели они на земле вдоль единственной устоявшей стены. Все остальные — расплющены.