а при въезде на станцию тише, нежнее —
здесь шпалы ухоженнее, затянуты гайки,
путейцы
здесь подтягивают их чаще и добросовестнее,
а к середине перегона уже устают, садятся
квасить,
так вот — вдали от детства колесный вой,
Саша,
ты слышишь? Он выворачивает душу,
запомним
этот стенающий хор. Колеса плачут по ком,
Саша?
Господи, как же съели нас эти двое суток.
Левый рельс проходит через ухо,
правый — штопает глаза. Народное мясо
мнет, и жмет, и воодушевляет. Сосед —
два года не видел жену, двух детей, работает
таксистом в Москве, знает трассы столицы
лучше меня — вдруг забирается с ногами,
припадает
лбом к подушке, мы затихаем, вслушиваясь,
как он бормочет молитву; его носки в этой
позе
воняют особенно, затем он соскакивает,
воздевает
глаза горе и вполголоса в сторону, для меня —
приговаривает:
«Все народы Аллах создал для того,
чтобы они стали мусульманами», — и снова
берется за кроссворды; детям он везет
конфеты
и сумку китайской вермишели. В отделении
с нами едет еще старик — Мирза-ага из Гянджи,
опрокидывая стопку за стопкой «белого чая»,
он называет нас мальчики, сужденья его мягки,
глаза смирные, и весь он округлый, тихий, но
заводится с пол-оборота, когда
спрашиваем, где служил в армии,
Советский Союз, молодость, загорается,
полощется стягом
в его зрачках, и он повествует нам про
венгерский мир
образца пятьдесят шестого года. Он попал
в Будапешт, еще не приняв присягу,
семьдесят два человека, все кавказцы,
ходили всюду под конвоем — на плац и в баню,
автоматчики с собаками плотнее сбивали строй,
как мусорную кучу веник. В Ужгороде их одели
в старые мундиры — в пятке гвоздь, без одного
погона.
Погрузили в теплушки, высадили в Дебрицах,
через неделю.
Все думали — Ташкент. Старый кашевар
заварил солдатам двойной паек, кормит,
плачет:
«Третью войну я уже кормлю, все ей мало.
Это моя третья смерть. Берегите себя, сынки.
Не верьте венграм, даже их деды в вас будут
стрелять».
Три года Мамед-ага служил в Хаймашкере,
ходил по девкам, те принимали его за цыгана.
Кругом фермерские хозяйства, поля паприки,
сбор красных лампочек, горящих у щиколоток,
тугих, всходящих к бедрам, с подоткнутыми
подолами,
полные горячей крови руки над краем
корзины, —
а также яблочные сады, алма — «яблоко» — на
азербайджанском, так же как и на венгерском.
— Церетем кишлянк! — Девушка, я люблю тебя! —
говорил Мирза-ага своим ангелам, и они
отвечали:
— Катуна, катуна! — Солдатик, солдатик!
Эти мясистые ангелы и поныне не покидают
Мирзу,
он весь светится, когда их целует, произнося
вместе с ними
полузабытые слова.
Здравствуй, Саша! Вот так я везу тебя домой,