— Зато я с тобой, Шанечка, познакомился.
— Но ведь это не так интересно, как заграница!
— Милая Шанечка, ведь ты знаешь, что я тебя люблю.
— Ты сам-то давно ли это знаешь?
— Да ведь мы еще недавно знакомы, Шанечка.
— А ведь признайся, ты бы так и не догадался, что ты меня любишь, если б я сама тебя не навела на эту мысль?
— Ну, да, вот еще!
— Нет, признайся, ведь так?
— Конечно, — важно сказал Женя, — вы, женщины, больше нас понимаете в делах любви, — это ваша специальность.
I
Сегодня Самсоновы обедали позже обыкновенного: Шанин отец только что вернулся из своей поездки в уезд. Он был не в духе. Шанька боязливо посматривала на него и старалась за обедом не обратить на себя его внимания. Но суровая фигура отца притягивала к себе Шанины взоры.
Полувосточный склад лица обличает в нем не чисто русскую кровь. Черные, густые и невьющиеся волосы начинают седеть. Черные глаза с желтыми белками мрачно блестят. Невысокий и узкий лоб, изборожденный глубокими прямыми морщинами, сжат у висков. Загорелое лицо имеет красновато-желтый оттенок. Плотный стан слегка сутуловат. От лица Шаня переводит глаза на мать: это — черноволосая и черноглазая женщина южнорусского типа, лет тридцати, еще совсем молодая на вид и красивая, — Шаня похожа больше на мать, чем на отца.
Марья Николаевна предчувствовала, что Шане достанется от отца, и была недовольна: хоть она и сама иногда колотит Шаньку, но не любит, чтоб отец это делал. А отец угрюмо молчал… Наконец он пристально посмотрел на Шаню. Она зарделась под его взорами. Отец угрюмо спросил:
— Ну, что, перевели?
— Оставили, — робко ответила Шаня.
— Хорошее дело! Что ж, у меня шальные деньги за тебя платить? Вот как возьму веник…
— Вы только и знаете, — шепнула Шаня, ярко краснея.
Она знала, что отец может исколотить ее до полусмерти, — но в ней сидит злобный дьяволенок, который подсказывает ей дерзкие ответы. Ей страшно, — но дерзкие слова словно сами срываются с языка.
— Молчи, пока… — внушительно и грозно говорит отец.
А мать смотрит на нее с упреком и делает ей, незаметно для отца, знаки, чтобы она молчала. Но Шаня не унимается и ворчит:
— Никто так не обращается… Я — большая.
— А вот поговори у меня. Зачем сапоги в глине?
— Не успела снять, — сейчас только пришла.
— А где была до этаких пор?
— Известно, где, — в гимназии. Где ж мне быть!
— Врешь, негодная! — крикнул отец. — Говори сейчас, где шлялась!
— Что ж, дома все сидеть, что ли! Уж и по улице нельзя пройти, и в саду нельзя погулять.
— Погруби еще! — грозил отец, и суровое лицо его бледнело.
— Чего мне грубить, — я дело говорю.