Но он наблюдал за ней, она чувствовала это кожей. И скорее всего думал о том, какая же она некрасивая, вульгарная, как оскверняет атмосферу его прекрасного особняка собой и своей… ублюдочной дочерью. И жалел, что не может вымести ее, как мусор, и выбросить на помойку.
Почему, ну почему же так больно, что Стэнли Гилбрайт, совершенно чужой ей человек, использовал ее для того, чтобы нанести оскорбление матери? Почему больно, что он выбрал ее именно за то, что она «ничтожнейшая из ничтожнейших»?
Орланда знала, что ни одно из обвинений несправедливо, что ей решительно нечего стыдиться. Кто-то должен мыть посуду — иначе откуда бы взялись у них на столе чистые чашки? Те, кто занимаются такой работой, не должны стесняться ее. Стыдиться обязаны те, кто смотрят на людей сверху вниз только из-за того, что они бедны.
Но в глубине души Орланда все равно знала: Стэнли Гилбрайт изучил ее, проанализировал каждую черту ее внешности и все известные ему обстоятельства ее жизни, пришел к выводу, что она и именно она будет позором для его богатого, благовоспитанного, респектабельного семейства… и с удовольствием, с садистским наслаждением швырнул ее в лицо матери…
Настойчивый голос Флоренс вывел ее из задумчивости.
— Дорогая, разрешите мне взять Камиллу с собой. А Ма Тан сказала, что одна из ее дочерей оставила у нее кое-какие игрушки. Там есть куклы, которые обязательно понравятся малышке, и даже качели… Нет-нет, не беспокойтесь, она, я уверена, пойдет со мной. — Флоренс забрала девочку у Орланды и поставила на пол. — Пойдем, моя хорошая, я покажу тебе новые игрушки.
«Игрушки» было слово, которое Камилла хорошо знала и прекрасно понимала, какие удовольствия оно сулит. Поэтому радостно заковыляла, держась одной рукой за руку Флоренс, другой — за руку Сержа. Орланда безразлично наблюдала, как троица скрылась в дверях.
А Стэнли следил за ней. Она была такой маленькой, такой беззащитной, такой юной… Слишком юной, чтобы взвалить на себя ответственность за ребенка. И уж конечно слишком хрупкой, чтобы вынести жестокие обвинения, брошенные ей в лицо его матерью.
Он сжал кулаки. Господи, как же ей больно, это видно невооруженным глазом. И этот ее взгляд, как у побитой собаки, нет, у брошенного щенка, заставлял его чувствовать себя чудовищем. Орланда ушла в себя, замкнулась, как улитка в раковине, — и невозможно упрекать ее за это.
Уже знакомое ощущение неловкости обострилось, достигло максимума и переродилось в вину. Больше всего ему хотелось повернуть время вспять, предупредить отвратительную сцену, устроенную его матерью у спальни Орланды. Он отдал бы все, что угодно, лишь бы сделать это возможным.