Поляна неплохо просматривалась и невооруженным глазом, но линзы приближали дальние подступы и пространство между кучно стоявшими деревьями. Ничего настораживающего внимания не было. Небольшой железнодорожный состав, груженный крупно распиленными досками, подрагивая последней платформой, исчез за поворотом; второй миновал входную стрелку и медленно пятился по запасным путям к лесопильному заводику; третий стоял под парами у деревянной эстакады под погрузкой. Платформы грузили круглым лесом-тонкомером в огороженной колючей проволокой зоне, по углам которой стояли решетчатые вышки с пулеметами. Глухую тишину сек противный визг пилорамы. Там, суетливо подталкиваемые резкими гортанными выкриками, копошились пленные под охраной эсэсовцев. Центр поляны и ее оконечность, кроме южной, были безлюдны. Натянутая над ней маскировочная сеть, отбрасывая на землю квадратные, узорчатые тени, создавала иллюзию общего лесного массива.
— Пожалуй, самое время ретироваться, елки точеные! — пряча бинокль в складках куртки, сказал Двуреченский и, неторопливо, словно прогуливаясь, вошел в низкорослый редковатый ельник. Трое разведчиков пересекли дорогу. Здесь уже шел густой, нетронутый и необозримый во все стороны лес, сливающийся дымчатой каемкой с линией горизонта. Подошвы обуви, касаясь поверхности земли, мягко пружинили на толстой подушке зеленеющего мха, разнотравья и опавших листьев, поглощая шум шагов.
Чьи-то голоса первым услышал следующий вслед за старшиной Иван Щегольков. Разведчики залегли, вжимаясь в податливый мох и настил листьев. Затем по-пластунски стали передвигаться вперед, на звук русской речи.
— Это власовцы! Идут они чуть впереди нас, по тропе через ельник, в северном направлении. Их пятеро, а может, трое, — прошептал Щегольков, поворачивая голову к Двуреченскому и Юлаеву. — Укоротить бы им языки… Я бы этим жабам…
— Чтобы хорошо рассмотреть этих вояк, еще чуть вперед. И — ша… Замереть, никакой самодеятельности!
Первым показался на тропе коренастый, пышноволосый власовец. Забавно смотрелась на его покатом лбу косая челочка черных волос, придававшая ему несколько легкомысленный вид… Светло-коричневые глаза его равнодушно смотрели вокруг. Во всех движениях чувствовались бравада и уверенность. Пухлые розовеющие щеки и оттопыренная нижняя губа, что называется, греческий профиль, весь его собранный, опрятный вид вызывали у Егора Двуреченского еще не вполне осознанную ассоциацию, будоражащую память. Он смотрел на этого человека пристально, словно прожигая его насквозь сузившимися глазами, и не мог поверить самому себе, что видит знакомое лицо. Навязчивое видение привело его в оцепенение. Он, не веря своим глазам, мысленно чертыхнулся и закрыл их на мгновение. Но образ увиденного им человека еще четче вырисовывался в памяти. Поравнявшийся с засадой разведчиков парень, шедший во главе группы из трех власовцев, вооруженных советскими пистолетами-пулеметами Шпагина, пожалуй, не был двойником того, кого он знал давно, еще с детства. Двуреченский не замечал, не видел тех троих, которые шагали в цепочке за первым. Эти солдаты предателя генерала Власова, изменники, по которым давно плакала петля, сами по себе не представляли для него ни малейшего интереса. По существу, они не входили в его сознание и являлись как бы незначительными деталями картины, развернувшейся в пространстве. Не доверяя своей интуиции и застыв в напряжении, он ждал, еще не понимая чего именно, но уже уверенный в том, что один присущий только этому человеку штрих рассеет его сомнения.