Зачем он их перебирал, зачем часами предавался бесцельному, казалось, совершенно созерцанию вот этого калейдоскопа — не с тем лишь одним безотчетным стремлением залатать дыру в своей душе цветной и как бы самодвижущейся иллюзией реальности, в которой Зоя по-прежнему была прожорлива и голодна, задумчива и взбудоражена, свободна и неуязвима?
Вот Зоя в окружении каких-то флегматичных, черство — мордых стариков — плешивых и сизощетинистых, — один из которых не кто иной, как, собственно, ее отец; лицо ее строго и сумрачно, рот сжат, и брови сведены как будто от глубокого почтения к вот этим гениальным ветеранам художественного фронта, былым истопникам и сторожам нонконформистского подполья, а сзади на беленых стенах — плоские сокровища из скрытых залежей советской метафизики: бухгалтерские книги, столовские меню, написанные от руки и напечатанные на машинке жэковские объявления и, наконец, короткие и хлесткие, как выстрел, окрики железнодорожных плакатов — ОПАСНО! ОСТОРОЖНО! СТОЙ!
Вот Зоя в том же месте, в тот же час, но уже в объятиях какого-то вихрастого дебила, который, лицедействуя, приник к ней в шутовском порыве комически преувеличенного обожания, как слабоумный, в самом деле, ребенок к матери или сестре, к «любимой тете», как ласковый теленок к матке — еще немного, и уткнется носом ей в висок и обслюнявит щеку. Вот е…нат! Кто? Клоун, вошедший в роль, или всамделишный юродивый, очередной самоназначенный гугнивый президент земного шара?
Вот она в стерильном, белом, матово подсвеченном пространстве галереи, пол в которой, представляющий неглубокий бассейн, сплошь покрыт жирной грязью, должно быть, воронежского чернозема, и чванливо раздувающие ноздри посетители вернисажа поневоле вынуждены погружать свои ботинки, туфли, босоножки и сандалии в это вязкое и липкое овеществление метафоры российской Почвы.
А вот она на фоне экспонатов передвижного бестиария художников Флоренских — парнокопытные, крупнорогатые и хордовые твари в своих аккуратно сколоченных стойлах-витринах — вместе с Нагибиным, который вышел с впечатляющей рельефностью (чеканный профиль, подбородок римского патриция), в то время, как на Зои но лицо легла густая тень древесного ствола, и Сухожилов вынужден тут восстанавливать ее черты по памяти.
Зачем? Какая связь между вот этой алхимией в лаборатории глухого, для мира замкнутого сухожиловского мозга и тем, что есть сейчас, какая связь между бессмертием мгновенно воссоздаваемого образа и официально подтвержденной испепеленностью телесной оболочки? Он, Сухожилов, — надо думать — все-таки надеется сложить из этих разрозненных фрагментов, как из пазлов, цельную, неотразимо верную причину Зоиного исчезновения; он точно так же бы просиживал и над аллелями любимых локусов, если б хоть что-то в этом понимал.