Да, нет, тут не было, конечно, в этих фотках причудливой резьбы по краю, зубцов, которыми они должны были сцепиться в единственно верном порядке, но Сухожилов в самом деле силился и тщился нащупать некую неявную, как будто скрытую под слоем фотографического глянца комбинацию, какую-то гармонию, которая таилась вне информативности, вне всех привычных функций фотографии.
Его гораздо больше привлекали парные и групповые снимки; подолгу неотрывно вглядывался он в каждое лицо, пристрастно изучал любого человека, который обнимал ее или просто позировал, искал повторов, совпадений одних и тех же лиц в пейзажах, интерьерах, разнесенных в пространстве и времени на километры и на годы. Искал — и сам не знал, что именно. Ну если вот предположить какой — то, в самом деле, сбой не генетического, а мозгового кода — сплошную муть забвения, возникшую в сознании Зои как следствие удушья, гипоксии, то вот вопрос: куда она могла пойти такой беспамятной, в какую жизнь нырнуть, другую, параллельную, в которой не нашлось бы места ни для Нагибина, ни для ее отца?
Мука беспамятства стояла в горле жгучим комом, была привязанным к ногам и тянущим на дно колосником, жила под сердцем ноющей и не могущей быть заполненной пустотой; думанье давалось с разрывающим трудом, с тупой, давящей болью, и ум немел, как будто от заморозки в зубоврачебном кабинете, и становился чем-то внешним, отдельным от нее самой, парил над ней насильно изгнанным из тела духом, тяжелой крупной серой птицей, и женщина как будто разглядывала сверху себя самое — сомнамбулически, бессмысленно, безмолвно, не имея сил позвать себя по имени. Она была новорожденной и в то же время пребывала в состоянии самораспада, утратив совершенно… нет, не волю, но способность к творению любого смысла.
Она была лишь телом, и сначала, верно, ей это даже нравилось — так, видимо, растение или камень не возражают против собственной природы, довольствуясь отпущенным им уровнем самосознания, зачатком мышления, бесконечно далеким от сложного мышления приматов. Очнувшись (когда иссякло действие того тяжелого, мертвящего эфира, которым ее накачали, а сколько продолжалось ее пребывание в абсолютно непроглядной, ровной черной вечности, она, конечно, не могла сказать), она ощутила, что вся состоит из потребности пить и дышать, компенсируя себе недостаток базового жизнетворного, питательного вещества, которое, должно быть, умещалось в самую короткую на свете химическую формулу. И не было ни памяти, ни мыслей, которые нужны ей были так же, как собаке пятая нога, как имя новорожденному, — все затопилось тем слепым, первичным, элементарным ликованием, которое всего лишь отличает «есть» от «нет». Надышавшись и напившись вдосталь (кислород в ее отравленные легкие поступал непрерывно), она нащупала себя от макушки до пяток и выделила, если можно так сказать, из мира; и дления кратчайшего не нужно было, чтоб возвратить себе ту сумму ощущений, знания и опыта, которая является естественным достоянием каждой женщины в возрастном промежутке примерно от шестнадцати до тридцати пяти, вне зависимости от происхождения, социальной принадлежности, воспитания, образования, рода занятий, гражданского состояния, уровня интеллекта и, разумеется, личности. И тотчас в ней всплеснуло беспокойство самого непритязательного рода — простейший вспыхнул стыд, обычно — примитивнейшая мысль-спохватка о степени своей раздетости, о длившейся, пока она не чуяла себя, неподконтрольности элементарных отправлений организма, о посторонних, что могли при этом оказаться.