— Это хорошо, — кивнул Калина, оглядывая пустую прихожую и помышляя, как бы ловчее начать нужный разговор.
— Могу предложить вам нумер-люкс, он сейчас свободен, — продолжал сахарно улыбаться Фанинберг. — Семь комнат, теплый клозет, чугунная ванна, обед в нумер и все прочее.
— Благодарствуйте, я…
— В прошлом годе в этом нумере останавливались сам эрцгерцог Гессенский Эрик Велеречивый. Инкогнито, конечно. Остались весьма довольными.
— Мне не нужны комнаты, — вежливо прервал его Калина. — У меня к вам дело иного рода.
— Да что вы говорите? — нимало не опечалился Фанинберг и сделал лицо, изображающее, что он «весь внимание».
— Видите ли, — Елизарьев доверительно глянул на Фанинберга, — третьего дня я шибко загулял. Случилась одна весьма выгодная негоция, ну, вот на радостях и… Понимаете?
— О, да, — закивал головой Фанинберг. — Выгорело хорошее дельце, вот вы и решили его, так сказать, обмыть.
— Точно так. Очень крепко загулял, — повторил Калина и натурально вздохнул. — Потом занесло меня в один веселый дом на Охте…
— К девицам! — хохотнул Фанинберг и хлопнул себя ладонями по толстым ляжкам.
— К девкам, — хмуро поправил его Калина и сделал печальное лицо. — Так мало того, что я у них денег спустил сотни две, ежели не более, понесло меня, видите ли, от них домой на ночь глядя. Ну, вышел, значит. Ночь, темень, куда иду — не ведаю, извозчиков нету. И тут навстречу двое.
— Так-так, — заинтересованно произнес Фанинберг и потер ладошкой об ладошку.
— Поравнялись они со мной. Вижу: рожи гнусные, страшные, того и гляди, пырнут в живот ножиком. Я даже протрезвел малость.
Калина поежился, словно ему явственно припомнился вчерашний страх, судорожно сглотнул, замолчал.
— Дальше-то что?
— Дальше? — невесело ухмыльнулся Елизарьев. — А приставили они мне нож к горлу и говорят: сымай, дескать, с себя все, иначе, мол, тебе край. А у меня с собой денег тыщи четыре, да часы, да цепочка, да портсигар серебряный, да…
— Четыре тысячи? — ахнул Фанинберг.
— Ну да. Осмотрелся я: переулок глухой, кричи не кричи, никто не услышит. Да и ежели б закричал, они тотчас бы мне ножик в горло воткнули, потому как хари у них — жуть! Таким упырям человека прирезать, равно, что два пальца… обмочить.
— Да, времена-а… — протянул Фанинберг участливо.
— Да, — согласно кивнул ему Калина. — Ну, что делать? Раздеваться стал, а сам думаю, как бы портмоне с деньгами незаметно припрятать. И тут слышу — шаги. Напряглись они, и тот, что с ножиком, мне прям в самое ухо и шепчет: шевельнешься, дескать, али крикнешь — убью. И к стеночке меня прислоняет, в самую темь. А шаги все ближе. Ну, думаю, сейчас они и этого прохожего оприходуют. Вот показался он. Видно плохо, потому как темно, но все же различить можно, что человек не из простых: высокий, плащ на нем, треугол, сапоги. Верно, увидел, что неладное происходит, и спокойным таким голосом спрашивает: в чем, дескать, дело? Ну, тот, что был с ножиком, ответствует, что шел бы он своей дорогой и не в свои дела не встревал. «Ах, вот оно что», — вымолвил прохожий и содеял вид, что послушался их и собирается немедля уйти прочь. А потом вдруг набросился прямо на них — я и сообразить ничего не успел, глядь, а оне обои уже на мостовой оказались в разных лежащих позах.